Книга Портмоне из элефанта - Григорий Ряжский

Для начала меня ввели в спектакль на «прими-подай», но зато через месяц я получил свою первую роль в другом уже спектакле, и тут уже все было по-честному и даже с монологом. Ну а дальше пошло-поехало, пока вместе со мной не вернулось через пять лет в Москву, в штат театра им. Моссовета, и на улицу Герцена, к маме, Изабелле Львовне. Как раз начинался май, и он был поразительно теплым в тот год и напомнил мне май 45-го, тот самый, победный. И еще через два дня я надел свой единственный орден Красной Звезды и отправился на Красную площадь, потому что был День Победы, и я был настоящий ветеран и впервые за все послевоенные годы это ясно осознал…

…Но куда податься и где заночевать в Москве, я тоже пока не ведал. Потому что за годы, что я пробыл на Соловках, а после продежурил в пожарной части в городе Орле, я растерял всех, кого знал еще до войны. Да кого я и знал-то — пацаном ведь призван был совсем из деревни Ханино, Тульской области, Суворовского района. Я, конечно, туда сунулся первым делом после освобождения, к себе на родину, но мать померла к тому времени, а от дома нашего даже головешек не осталось — их тоже еще тогда поразбирали и истопили за две зимы. В Орел вернулся, там же и реабилитацию проходил, и награды возвращал боевые после лишения, и в пожарку служить определился — больше никуда устроиться не получилось, не умел ничего к своему потерянному возрасту делать, а тут все сошлось: и прошлое рядовое звание, и факт реабилитации по неверному обвинению, ну и жалость ко мне частично пожарного начальника. У него самого сына на фронте убило, так он проявил понимание и про все мое прослушал с доверием. Так и получилось все в Орле, по пожарной работе устроилось.

А в мае 59-го дай, думаю, в столицу приеду, на праздник Дня Победы на Красную площадь схожу — что я, хуже людей, что ли? Вон вся страна наша как готовится каждый год: салюты бьют, флагами все завешивают, транспаранты расстилают и боевые сто грамм, говорят, на Красной площади фронтовикам подносят, и все по закону, по разрешению, прямо на воздухе при всех принять можно, за так. А еще, подумал, встречу вдруг кого, с кем, может, воевал до плена, до лагерей обоев. А сам сразу про Юрика подумал, про единственного в нашем батальоне москвича, про лейтенанта Буля, под чьей командой заряжающим стоял на батарее. И зажмурился даже от несбыточности такой мечты — это и впрямь было бы да-а-а, это была бы встреча так встреча боевых однополчан, которые так воевали вместе, что не стыдно и вспомнить — как. Где все было по-честному: жизнь — так живи, смерть — так умирай, больно — терпи, радость если — и ею делись. Не знаю почему, запомнился мне лейтенант наш: наверное, чудно это мне казалось тогда, да и теперь, поди, чудным казаться должно, когда лицом и умом чужой, из другой непонятной жизни, а храбростью и жильной силой — свой, как есть свой, самый что ни на есть. Где ж ты, брат Юрий Зиновьич, теперь будешь-то, а? В каких здешних географиях пребываешь, интересно мне? Ежели помнишь, конечно… А сам подумал еще: ну а как не помнить-то про такое, а? И заулыбался, помню, тогда своему чему-то, прошлому.

Никого тот раз своих не встретил, а народищу и правда море было разливанное. И салют, и целуются, и все такое тоже было, кроме дармовой водки. Праздник, одним словом. Но ночевал я после на вокзале. Орден с медалью снял и внутри штанов пристроил, чтоб не сдернули. А на другой день, хоть и праздник все еще, но пожарка-то работает и здесь: горит везде ведь и тушить, стало быть, тоже везде надо. Тогда снова награды подцепил и в ближайшую часть как добраться вызнал у местных. Так и заявился: орден, медаль и сам — орловский пожарный. Хочу, мол, в столице трудиться по огневой своей специальности, там у меня никого, а здесь, по крайней мере, однополчане, не так много, но есть все ж, имеется кое-кто по остатку. Общагу дадите какую-никакую — с меня и будет нормально, а по тушению не подведу, увидите сами, как тушу. И что? А ничего. Взяли! Считай, День Победы дорогу проложил в столичном направлении. А через год в общаге женился на Еве. Она у нас ревизию шлангов пожарных проводила от управления пожарной охраны и испытания ежегодные на давление, как брезент держит атмосферы. И москвичкой, кстати говоря, была настоящей, натуральной, с самого рождения. К слову сказать, у нас на фронте, откуда — спрашиваешь обычно у кого-никого, откуда сам-то? А из Москвы, отвечает. Ну ты, само собой, уточняешь: из самой, из самой Москвы-то? Ну, говорит, а из какой еще-то? А сам из Владимира-города, к примеру, или из Рязанской губернии, скажем. А им все это — Москва: во-первых, рядом потому что, а во-вторых, сам себе считает, что по сравнению с Ашхабадом каким-нибудь он москвич, но просто не самого центрального к ней примыкания, а ты зато — кизяк или, допустим, самовар тульский, а что Рязань на столько, на сколько и Тула от столицы отстоит, так это ему неведомо, он-то москвич почти, ему ерунду всякую знать не положено. И поселились мы с Евой на улице Палиха, у нее самой дома, с матерью. И это 60-й уже шел год-то…

…Именно тогда мне эту роль и предложили, в 60-м. Но в кино уже, не в театре. Трое нас было там, я имею в виду — по сюжету и приблизительно равные по насыщенности роли. Все три — мужские, и все — главные. И фильм, признаюсь, получился, несмотря на коммунистическую драматургию и лживый пафос. Это я потом уже понял, гораздо позже, через годы, про ложь и пафос. Тогда же мне опыт тот киношный понравился невероятно, тем более что обо мне заговорили как о подающем надежды новом интересном актере советского кинематографа. Стыдно за эту роль мне стало лет двадцать спустя, стыдно и отвратительно, и так тянулось довольно долго, столько же еще, наверное, по времени, когда вдруг стало совершенно понятно, что и роль та была сделана мной блистательно, и режиссура была на уровне высокой профессии, и вся работа от начала до конца была самой что ни на есть настоящей, включая труд самых незаметных работников того самого фильма и той самой студии, и тех самых времен кинематографа. Да-а-а, пути Господни, воистину, неисповедимы, мне ли это не знать, особенно теперь, отсюда, с нижней самой глядючи орбиты, откуда еще виднее все, что было, и понятнее все, что есть.

И сразу еще фильм, а потом еще и далее — три внахлест. Это если не считать радиоспектаклей и театра. В театре сообразили в момент, что расту на дрожжах успеха без их помощи, и дали главную роль в пьесе. Пьеса — говно, надо отметить, но была занята Раевская, и половину первого действия и почти две трети второго мы были в паре — сын и мать. Она мне в антракте на премьере сказала: Юрочка, бегите из этого театра как можно скорее — выясняется, что вы АКТЕР. Злюка была невозможная, умна, острословна и не защищена совершенно. Но все равно, думаю, на нижнюю орбиту ее здесь не допустили, не рискнули бы, не знаю, просто так мне кажется — я уже немного начинаю привыкать к местным принципам жизни, то есть я хотел сказать, состояния.

Короче говоря, следующим Днем Победы на Красной площади для меня стало 9-е мая 72-го года. Не получилось раньше никак. С апреля — киноэкспедиции, летняя натура, праздничные выступления: Колонный зал с декламацией, «огоньки голубые» идиотские, выездные спектакли, гастроли — я уже пару лет как заслуженного получил республики — и все остальное, не прекращающееся ни на минуту, не отпускающее никуда. Не знаю, что бы тогда уже делал, если б не здоровье мое трехжильное, если б не бычье мое сердце. От Союза кинематографистов кто, товарищи? Буль, мы полагаем, кто же еще, сами подумайте. От ВТО? Так Буль, Юрий Зиновьевич, не первый раз уже ведь, ну и по просьбе зрителей, конечно. В жюри конкурса снова Буля в этом году, как, друзья мои, думаете? Думаем, Юрий Зиновьевич не станет возражать, не такой человек, понимает наши проблемы прекрасно. Что? Не главная, говорите? Голубчик, у Мольера не существует не главных ролей, так же, как и у Шекспира, прошу вас запомнить, конечно передайте, что согласен, так и скажите — Буль просил передать, что выкроит время на Мольера, что бы ни случилось, а ставкой не морочьте мне голову — что есть, то и будет, и отстаньте.