Книга Европа - Ромен Гари

— Решительно, вы неторопливы, доктор… Эта девушка…

Жард сложил руки под подбородком, очки повисли в его пальцах.

— Хорошо, — сказал он. — Тогда я потороплюсь. Думаю, настал момент открыть вам правду. Ваше чувство вины по поводу того знаменитого несчастного случая показалось мне настолько преувеличенным, что я навел кое-какие справки. Я держал в руках полицейский отчет о происшествии. Во-первых, машину вели вы… В чем вы отказываетесь признаться даже себе самому. Во-вторых, ваш разрыв с этой женщиной произошел не до аварии, а после. Вы с ужасом думали о том, что в двадцать пять лет вам придется связать свою судьбу с калекой, которая старше вас на двенадцать лет, а ее репутация была вам известна во всех подробностях. Вы знали, что этот союз положил бы конец вашей карьере и разрушил вашу жизнь, которая уже так много вам обещала. Вы тайно выхлопотали себе должность атташе при посольстве в Пекине и, скажем прямо, сбежали, бросив парализованную калеку на больничном одре. Я сознательно говорю с вами так жестко, потому что вы наносите себе огромный вред, играя в прятки с самим собой… Вместо одной непосильной тяжести вы взвалили на себя другую, может быть, еще более невыносимую, и она вот-вот раздавит вас…

Наверное, эти слова ужаснули бы Дантеса, если бы его так не поразила все более заметная перемена в лице Жарда. Казалось, его черты изменили пропорции и по-иному соотносились друг с другом, стали более резкими и заострились, но подозрительнее всего был взгляд. Дантес обладал слишком хорошим вкусом, чтобы прибегнуть к плоскому сравнению «глаза как угли», но не мог отрицать, что взгляд, который прощупывал его, осуждал, а может, и угрожал ему, был полон враждебности и даже ненависти. Конечно, дело было не в заговоре и не в темных силах, но что он знал об этом враче, если он действительно был настоящий? Даже не находясь под действием галлюцинаций и абсурда, он понимал, что у Мальвины фон Лейден могущественные друзья, — он прекрасно помнил, что эта мысль уже приходила ему в голову, — причем в разных кругах общества, и некоторые из них действительно могли быть врачами, но в то же время и первостатейными шарлатанами. Он повторял сам себе, и проверял, что у него нет ни паранойи, ни мании преследования, он не верил в существование оккультных сил, но он был слишком искушенный дипломат, чтобы не заметить, что в сути вещей иногда проявляются тайные и враждебные силы, которые, что греха таить, определенно снюхались с Фатумом.

Улыбаясь, он поднялся, очень легко, очень непринужденно, почти весело, как бывает всегда, когда ход событий становится предельно понятным.

— Это все, что вы хотели мне сказать?

Жард отвел взгляд.

— Нет. Нелепое чувство вины — вы проявили слабость, если не трусость, но кто может требовать, чтобы молодой человек на заре жизни и карьеры стал рыцарем без страха и упрека? — возрастало в вас не только потому, что вы бросили женщину, которую вроде бы любили, в тот самый момент, когда по вашей вине ее постигло несчастье. Причина не так проста. Вы составили себе, господин посол, такое возвышенное представление о культуре, а значит, о Европе — для вас одно равно другому, — что из-за низости, проявленной вами в столь трагических обстоятельствах, вы в собственных глазах стали конкретным примером той раздвоенности, которая поставила культуру и общество по разные стороны баррикад. С одной стороны, Европа, с которой связывают расцвет мысли и чувств, короче говоря, достоинства, а с другой стороны, реальная, живая Европа, со всем своим эгоизмом, ненавистью, бессовестными обманами и лагерями смерти, с которыми вы знакомы не понаслышке и которые наверняка отметили вас своим реальным существованием. Все восхищались вашими моральными качествами, вашим «гуманизмом», вы словно унаследовали духовную вотчину прошедших веков, но в собственных глазах вы олицетворяли раздвоенность, которая ставит культуру с одной стороны, а жизнь буржуазного общества, которое, между прочим, поет об этом на все лады, — с другой. Этот постоянный разрыв, описанный почти во всех произведениях другого «просвещенного» европейца — Томаса Манна, стал вам настолько невыносим, что вы с головой ушли в создание и воспевание вымышленных миров — мифов, если хотите, хотя кое-кто сказал бы галлюцинаций, — и вы ждете, что они помогут вам преодолеть ощущение двойственности, двуличности, лжи, в котором вы живете. Как посол, вы с неподдельным чувством говорите о том, что, от Монтеня до Камю, являет собой «милую Францию, родину человечества», в то время как ваше правительство продает оружие Южной Африке, где процветает расизм, и испытывает атомные бомбы в Полинезии. Двойное лицо, двойная жизнь, раздробленность… Кстати, единственное, что отличает вас от других «европейцев» — сытых и богатых коллекционеров, виллы на Лазурном берегу, но левые убеждения, ахи и охи по поводу Биафры или Бенгалии, но прежде всего солидная тачка, благородные порывы на бумаге и ни одного конкретного действия, — единственное, что вас от них отличает, — это заслуживающая уважения сознательность. Я даже думаю, что чем больше вы чувствуете себя недостойным вашей возлюбленной Европы, ведь вы не сделали того, чего требует это воображаемое царство, тем бесповоротнее — увы! — становитесь европейцем во всем смысле этого слова, полноправным членом так называемого «западного» общества, лишенного активной циркуляции питающей и благодатной плазмы, которой должна была бы стать культура, принятая и прожитая в действии, в динамизме устремлений общества. Искусство не бессмысленно, если оно прожито, написали вы в одной небольшой заметке, оно должно преображать, постоянно изыскивать новые средства превращения, чтобы жизнь человеческих сообществ целиком и не раздумывая развивалась в направлении того «потустороннего» мира, на который указывают ей высочайшие образцы искусства. Написав это, вы преспокойно вернулись в нежащую роскошь своего посольства: слова остались в типографии. Естественно, в такой ситуации трещина углублялась, в конце концов она настигла и вашу психику, вы оказались под властью ирреального, до такой степени, что иногда испытываете — не правда ли? — чувство психического распыления, теряете ощущение своей конкретности, своей реальности, вас поглощают абстракции. Вот так. Я хотел, чтобы вы увидели себя самого, господин посол. Я не мог добиться этого без некоторой… жестокости — прошу меня простить. Мне показалось, что шок вам необходим. Что же касается этой очаровательной девушки… Мы еще поговорим о ней. Вы оказываете на нее большое влияние, это ясно. Вы имеете над ней полную власть. Вы единственный, кто может ее спасти: она прислушается к вам и подчинится. Только для этого вы сначала должны прийти к согласию с самим собой…

— Подобный мирный договор еще никогда и никем не был заключен, за всю историю дипломатии, — сказал посол.

Он слишком ясно сознавал, что его наблюдают, и старался не делать лишних жестов и не говорить лишних слов, которые были бы на руку этому специалисту по психологическим уловкам. Он уже опомнился и чувствовал, что его поняли, разъяснили, безжалостно вытащили на свет Божий. И как всегда, когда надо было держать дистанцию, не давая повода заподозрить себя в желании отделаться от собеседника, он прибег к юмору.

— Современную психиатрию часто упрекают в чрезмерной склонности к абстрактным объяснениям и недостатке лечебных средств, — сказал он. — И все же не могу утверждать, что ваш анализ понравился бы структуралистам или хотя бы всем этим старомодным ученикам папаши Фрейда. Или Лакану с его вербоманическими волхвованиями. На самом деле мне кажется, что ваш доклад — очень интересный, поверьте, — ближе к романтизму немецких философов конца века, например Шеллинга или даже Ницше — культура как религия, помните? — чем к сторонникам перманентной революции, к которым вы, по всей видимости, себя причисляете. Тем не менее в главном мы с вами сходимся: как и я, вы видите в культуре питающую плазму, но, как и я, не можете найти пуповину… Оживляющего перехода в реальность, в общество, не получается…