Книга Переворот - Джон Апдайк

Я копил заработанные деньги и старался вернуть себе поколебленное душевное равновесие для неизбежного возвращения в Истиклаль. На второй месяц моей работы в гараже, когда меня повысили, поручив брать у клиентов квитки и лю и поднимать полосатый деревянный барьер внизу пандуса, на второй странице ежедневной газеты «Рифт рипорт» появилось еще одно сообщение:

Правительство официально высказало сегодня опасение, что полковник Эллелу, председатель ЧВРВС, проводивший переговоры с советской стороной о поэтапном сокращении ракетных установок в низине Хулюль, похищен террористами левого толка.

Так, значит, почва для его официальной смерти подготовлена. И президент решил, что настало время возвращаться. Двигаясь на попутных машинах на юг с анзадом Шебы, притараненным к спине, Эллелу заметил, что небо постепенно прояснялось, словно отбелившись от страха перед его возвращением к власти. Его подхватил грузовик, который вез тюки с образцами прошлогодней парижской моды из Алжира на суки и в бутики Истиклаля. Шофер был молодой бельгиец, искавший лучшей жизни. Радио в грузовике перестало передавать «La plus haute quarantaine»[70]и повторило сообщение о том, что давно отсутствующего президента, видимо, следует считать мертвым и исполняющему обязанности президента пришлось нехотя, несмотря на горе, взять в руки бразды правления. Формально закрепляя преемственность — «Эллелу» на языке берберов значит «свобода», — новый глава государства принял имя Дорфу, что на языке салю имеет двойное значение: «солидарность» и «консолидация». После сообщения был исполнен национальный гимн, а вслед за ним прозвучала мелодия Рихарда Штрауса из фильма «2001».

Собственно, на языке салю «дорфу» означает: «крокодил, оцепенело лежащий на берегу реки, но не мертвый», в противоположность «дурфо», что значит: «крокодил, мечущийся с добычей в зубах».

Микаэлис Эзана и Анджелика Гиббс ужинали с Кэнди и мистером Клипспрингером. Кэнди сбросила с себя покровы и, покинув женскую половину, выглядела в строгом, но облегающем фигуру сером шерстяном вязаном платье с ниткой культивированного жемчуга так, как ей и следовало выглядеть: привлекательной женщиной под сорок, пережившей неудачный первый брак. Миссис Гиббс, наоборот, вырядилась в малиновый с лиловым бубу и свои блондинистые с медным отливом волосы упрятала под повязку таких же цветов. Ее загар, приобретенный у бассейна вновь открывшегося Клуба Сахары, где призраки церемонных колониальных офицеров уступили место голландским гидрологам и мускулистым сталелитейщикам, собирающим безрассудно смелый скелет библиотеки Брайля, никогда не примут за цвет кожи африканки, хотя она в подражание местным женщинам и смотрит теперь настороженно, искоса, прищурив глаза. Сидя на ящике с книгами по самоусовершенствованию, она спросила Кэнди:

— Как вы можете уезжать отсюда? Все эти запахи! Темп жизни! Я впервые чувствую себя среди своих. Господи, думая сейчас об Америке, я понимаю, как ненавидела ее. Делай то, делай это. Поворачивай направо только на красный свет. Поторапливайся, поторапливайся. А эти жуткие слякотные зимы — они же просто убивают!

— А я боюсь, что когда увижу первый снег, — умру от счастья.

— Послушайте, этот дождь — просто нечто! — воскликнул Клипспрингер, потирая бедра, чтобы подчеркнуть свой восторг, свою неутомимость, свою стойкость. — В августе, надо же!

Это застолье было устроено как прощание и с ним. Он сделал свое дело: установил связь, контакты и основу для развития отношений. Теперь он уже свободно говорил по-арабски и приемлемо на языке сара. На нем была дашики, африканская мужская рубашка, купленная в Джорджтауне, округ Колумбия.

Эзана наклонил голову, и его круглые щеки заблестели в отблеске свечей Кэнди, единственного освещения в ее опустошенной, лишенной электричества вилле.

— И однако же, — заметил Эзана, — уже целую неделю нет дождя. Мне кажется, возвращение солнца — неприятный знак.

— Все покрылось плесенью, — сказала Кэнди. — Я вздумала сжечь мебель, так вонь распространилась по всей округе.

— Зато все кусты, посаженные французами, снова зацвели, — заметил Эзана. — Так было в пору моего детства, когда иезуиты преподавали нам Паскаля и его исчисление.

Анджелика положила узкую, в веснушках, руку на плотно обтянутое брюками бедро Эзаны.

— Это прелестный город, дорогой, — сказала она.

— Все меняется, все заживляется, — неожиданно возгласил Клипспрингер. И поднял стакан с кайкаем. — Выпьем за Матушку Перемену. Жесткая старая ведьма, но мы любим ее.

Остальные трое поддержали тост — Анджелика выпила перье: она изучала Коран и даже научилась растирать просо. Эзана поморщился от прикосновения Анджелики — в своем африканском одеянии она уже не кружила голову, не казалась ветерком, дующим из рая. Скорее — ненужным багажом, тяготившим его своей влюбленностью. Нынешняя миссис Эзана была ужасна — амазонка с голой грудью, синий чулок, — но то был знакомый ужас: он привык не слышать ее пронзительно крикливых жалоб и мог во время ссоры держаться так, будто это его вовсе не касается. Их отношения были идеально инерционны, как у туманных планет. Ее омерзительность побуждала его к полетам. Эзана в задумчивости приоткрыл рот и, блеснув золотым зубом, как запонкой, повернулся к Клипспрингеру и стал обсуждать с ним то, что больше всего интересовало его: орошение, электричество и долги.

— Долги, — сказал ему Клипспрингер, — это наилучшая страховка, какую вы можете приобрести. Чем глубже заемщик залезает в долг, тем больше вложит кредитор, чтобы не дать ему утонуть. Вы, ребята, невероятно рисковали, когда все эти годы не были нам ничего должны.

— Наш Великий Учитель, — соглашаясь с ним, произнес Эзана, — был, пожалуй, излишне исполнен вдохновения для нашего несовершенного мира.

— У меня такое чувство, что я не знаю тебя, — вырвалось вдруг у сидевшей рядом с ним миссис Гиббс. И она вцепилась ему в руку со свойственной ее волчьей расе капризной нетерпеливостью хозяйки. — Майкл, я это чувствую даже в постели. Ты скрываешь какую-то тайну.

— Не приставайте к нему, — посоветовала ей Кэнди. — Они любят тайны — не могут без этого. Африканец ненавидит сниматься. Мой муж в течение шестнадцати лет считался отцом нашей страны, и никто не знал, как он выглядит.

— Жаль, что я так и не познакомился с ним, — сказал Клипспрингер. — Похоже, он весьма своеобразный человек.

Все эти звуки — шуршанье пальм на крыше, топот крыс, бегающих по пустым комнатам, и трескотня их пустой вечерней болтовни — горячили надеждой им кровь, и они не слышали стука в дверь.

— Тайна, хранимая мужчиной, — проявляя любезность к дамам, сказал Эзана, — это, конечно, наша слабость, наша нужда. Но когда наша тайна, подобно такой же способности женщины питать нас и утешать в нашей нужде, раскрывается, это уже становится скучным, монотонным, слишком — как бы это сказать? — вечным. Жизнь похожа на затянувшуюся пьесу, с которой мы не уходим, так как в нашей памяти сохранились смутные воспоминания о прочитанных рецензиях.