Книга Мертвый эфир - Иэн Бэнкс

Я опустился на спину. Глубоко вздохнул.

— О’кей, — проговорил я, — Хочу ли я, чтобы другие думали, как я? Допустим, да. Но я знаю, что такого никогда не произойдет. Уважаю ли я чужую веру? Черт побери, Сели, даже не знаю. Помнишь, кто-то сказал, будто надо уважать религиозные взгляды человека точно так же, как его веру в то, что его жена самая красивая женщина на свете? Хотя в этой максиме присутствует некоторый сексизм — к счастью, не слишком злонамеренный, — я могу принять подобную точку зрения. Согласен и с тем, что могу ошибаться. Кто знает… Может, правы авраамисты. Может, эта жестокая, ненавидящая женщину и боящаяся ее нечестивая тройка мировых религийи в самом деле то, что нам нужно… Может даже, — продолжил я, — какая-нибудь захудалая шотландская секта, являющаяся ответвлением пресвитерианской церкви Шотландии, которая сама является разновидностью протестантизма, то есть христианской веры, являющейся одной из религий, восходящих к Аврааму, одного из видов монотеизма… может, лишь они — все несколько тысяч последователей сего вероучения — единственное чистое сокровище в вопросах веры и обрядов, а все остальные на протяжении всех прошедших столетий только и делали, что заблуждались. А может, единственно правильный путь был открыт свыше лишь одному-единственному пророку, не имеющему последователей, принадлежащему к самой периферии реформированной разновидности гватемальского горного суфизма. Все, что я могу сказать, — это что я пытался подготовиться к тому, что окажусь не прав, что однажды, проснувшись после собственной смерти, придется убедиться, что весь мой атеизм представлял собой одну большую ошибку.

Я опять приподнялся на локте.

— А вот считаю ли я, что разум должен победить иррационализм? Думаю, да. Определенно. Готов признаться в этом целиком и полностью. Но к счастью, винить в подобном приходится лишь окружающее нас общество. Да, общество, а также любознательность и сомнение, образование и прогресс, и еще стремление отыскать истину в споре, ну и наконец, всевозможные школы и библиотеки, все университеты, всех ученых монахов и алхимиков, профессоров и учителей. Вера хороша для поэзии, для искусства, для образов и метафор, а также для того, чтобы говорить нам, кто мы есть и откуда такие взялись. Но когда религия начинает стремиться описать мир, описать мироздание, она просто представляет все это в неверном свете. Тут не было бы особой беды, допусти она, что может ошибаться, но не тут-то было, потому что все, что у нее есть, — это нерушимая уверенность в собственной непогрешимости, остальное же — дым и зеркала. А между тем никаких хрустальных сфер не существует и планеты вовсе не являются результатом непроизвольного семяизвержения какого-нибудь небесного божества. Если все понимать буквально, то религия является простой ложью, обычной и примитивной. Если же она метафора, то никакие попытки объяснить с ее помощью, что и как устроено в нашем реальном мире, не срабатывают. Разум срабатывает, научные методы срабатывают. И мир техники тоже, а она — нет. Если некоторые люди обосновывают свое уважение к среде обитания верой, что рыба, которую они едят, может являться их умершим родственником, или обучаются правильному обращению со стульчаком в туалете, стремясь, чтобы не просочилось ихнее ци, жизненная энергия, то я счастлив признать и даже воздать должное результатам подобного поведения, даже если полагаю, что в основе его, по существу, бред. Я могу сосуществовать с такими людьми. И надеюсь, они могут сосуществовать со мной.

Сели погладила меня ладошкой по груди. Я почувствовал, как мое сердце заколотилось. Не следовало мне так распространяться, но у меня не было выбора. Все это оказалось для меня слишком важным.

— Иногда… — проговорила она, глядя на свою руку, а может, на мою грудь, — иногда мне кажется, что мы с тобой похожи на двух слонов разного цвета на шахматной доске.

— Слонов? Это после того, что я только что наговорил?

Сели улыбнулась и растопырила ладошку у меня на груди, словно измеряя расстояние между моими сосками.

— Да, лучше быть королевой, — согласилась она.

— Клянусь, я скорей согласился бы оказаться пешкой, чем слоном. Та, по крайней мере, имеет шанс превратиться в нечто получше.

— Не нужно клятв, я и так верю.

— Или конем. Мне всегда нравилось, как они ходят. Не покидая двухмерной доски, они как бы перемещаются в трехмерном пространстве. А еще ладьей — мне всегда нравилась ее грубоватая напористость. И ей тоже по силам нечто, если вдуматься, трехмерное, правда всего один раз. Я имею в виду рокировку. Слоны же… слоняются, ходят вокруг да около, словно скользя меж фигурами, и проходят сквозь их порядки, будто нож между ребрами. Король же, по сути дела, просто обуза.

— Я имела в виду двух разноцветных слонов, и к тому же разнопольных. Представь, они на доске одни-одинешеньки, никаких других фигур нет.

Кивком головы я дал знать, что понял наконец ее мысль.

— Им никогда не сойтись, — проговорил я. — Они могут вечно ходить мимо друг друга, но не коснутся друг друга. Они вроде бы стоят на одной и той же доске, однако фактически это не так. Совершенно не так.

Слегка наклонив голову набок, она посмотрела на меня из-под приопущенных ресниц.

— Тебе так не кажется?

— Пожалуй. А ведь то же самое происходит и с нами. Да?

— Наверное. А может, вообще со всеми мужчинами и со всеми женщинами. Со всеми людьми.

— Никогда? И нет исключений? И нет никакой надежды? — Я постарался произнести это как можно более беззаботно.

Она взяла в одну руку мой орган, а другую, выпростав из-под головы, положила на свой.

— Мы сходимся тут, — улыбнулась она (причем одной из тех улыбок, подумал я в тот миг, какие могут заставить вас вообразить целую вселенную и тут же осветить ее, какие способны озарить жизнь сразу двоих; такая улыбка в силах озарять бесконечность, и не одну). — Чем сейчас и следует заняться.

Глава 7
Сексуальное пике

— Никки! Боже мой! Что ты наделала?

— Верховена недооценивают? — Я задумался, — Это как, как это?

— Хендри. Из «Астон-Виллы». Похожи, как близнецы.

— Онанизм — и чего это его так ругают?

— Анекдот: тук-тук…

— Слова без дел — как штанов не надел.

— Ну тебя к черту, он сел на мель у горы Арафат.

Крейг справлял в своей хайгейтской квартире хогманай — шотландский новый год.

— Привет, Кен! Что? Ах да, я подстриглась. Нравится?

— О нет! Твои волосы…

— Всего лишь стали немного короче. Легче мыть. Другие.

— Почти черные с каштановым отливом. Ты рехнулась!

— Ты говоришь точь-в-точь, как мой папа.

— Но у тебя же были красивые волосы!

— Почему были? Ну, спасибо тебе.

— Подумай о концовке «Вспомнить все», — (Я усмехнулся.) — Ну то-то.