Книга Тайна совещательной комнаты - Леонид Никитинский

Зябликов взял гитару и, отставив негнущуюся ногу как-то по-особенному, но привычно, вбок, взял несколько аккордов и вдруг запел:

Мы будем счастливы — благодаренье снимку,

Пусть жизнь короткая проносится и тает,

На веки вечные мы все теперь в обнимку

На фоне Пушкина! И птичка вылетает…

Лицо преподавательницы сольфеджио, которая была уверена, что Старшина сейчас соврет, просветлело и разгладилось, но он уже отложил гитару в сторону и посмотрел на Океанолога.

— Хорошая песня, — сказал Драгунский, — Я тоже ее люблю.

— Я так и думал, — сказал Майор. — Я вообще-то много всяких песен знаю, всяких там солдатских, но мне почему-то казалось, что вам понравится именно эта.

Они говорили вдвоем, никто, кроме Аллы, их не слушал, и идея петь песни тоже как-то сошла на нет. Разморило их, что ли, от вина и шашлыков, и только желтые бабочки, за которыми увлеченно наблюдала Хинди, а теперь, перехватив ее взгляд, стал смотреть и Журналист, то поднимались к соснам, то опускались к самой земле, и их все время становилось больше, уже семь или восемь.

— А вы понимаете, — спросил Океанолог у Старшины, — что на этом снимке мы все, как ангелы на той иконе, которую принес Петрищев? Нераздельно и неслиянно?

— Нет, там не так, — сказал Зябликов. Он полез в карман за блокнотом, открыл и прочел, как будто процитировал необходимый пункт устава: — «Да воззрением на Святую Троицу побеждается страх ненавистной розни мира сего».

— Ну, это примерно то же самое, — сказал Океанолог. — Нераздельно и неслиянно, а по-другому и не побеждается. Не помню, где я это читал, где-то в рейсе, но в целом очень понятно и ясно выражено. Это значит и вместе, и порознь, наособицу, все ведь очень разные, вот в чем дело. Но в этом-то и сила, что все разные.

— Это тоже надо записать, — подумав, сказал Старшина, — У нас в военном деле, правда, немного по-другому, но это тоже здорово. «Нераздельно и неслиянно».

— Давайте-ка отойдем чуть в сторону, — сказал Океанолог, — Надо поговорить.

Они отошли и сели на скамейку, поставленную в конце дорожки под сосной.

— Неприятная вещь, — сказал Океанолог, — Дело в том, что я не уверен, что суд идет к концу, там еще запрос этот неизвестно когда придет, а мне ведь в конце месяца надо в экспедицию улетать через Японию на Камчатку, там корабль ждет, там моряков полсотни рыл, и билет заказан.

— Никак изменить нельзя? — спросил Старшина. — Вас будет очень не хватать. И мне лично тоже будет вас очень не хватать, вы нужны.

— Никак невозможно, к сожалению, — твердо сказал Драгунский, — Начинается уже другая пьеса, как говорит Актриса. У всех же у них дети и жены на Камчатке. Да и у меня, знаете, тоже внуки, мне деньги надо зарабатывать, я их теперь только раз в год и зарабатываю на путине этой чертовой.

— Вы же инструктор по яхтам, — сказал Майор, — Я бы никогда и не догадался, если бы Маринкин муж вас сегодня не опознал. А там разве плохо платят?

— Видите ли, майор, я очень люблю яхты, — пояснил Океанолог, — но в последнее время мне чаще всего не нравятся их владельцы.

— Вы их презираете? — с интересом спросил Зябликов.

— Нет, что вы, зачем презирать, это глупость.

— А у меня тоже новость, — сказал Зябликов. — С понедельника судья ложится в больницу с язвой, и в процессе будет объявлен перерыв на три недели.

— Это плохо, — сказал профессор, мрачнея. — Я думаю так. Про меня пока не надо всем говорить, чтобы не расхолаживать, но про перерыв мы должны объявить сегодня же. Пока мы все здесь в компании тепленькие.

— Наверное, вы правы… — Старшина поднялся и захромал к столу, хлопая на ходу в ладоши: — Попрошу всех собраться!

Но все и так были здесь, только Анне Петровне пришлось повернуться от дома, на который она смотрела, продолжая мерно перебирать спицами, и никак не могла понять, сколько же он стоит, к столу.

— Новая вводная, — объявил Старшина, — Нам вот с Вячеславом Евгеньевичем Оля только что позвонила из суда на мобильный и сообщила, что у судьи приступ язвы. Он не может в таком состоянии вести процесс и будет комиссован в больницу на три недели. Мы все должны явиться в суд завтра за зарплатой, но в процессе будет объявлен перерыв. В связи с этим я предлагаю сейчас обсудить наши дальнейшие планы. Мы все, как один, должны снова явиться на заседание через три недели. Отступать, как говорится, некуда, за нами Москва. Я готов. Прошу высказываться всех, кроме демобилизованной Звездиной.

— Я готов, — соврал Океанолог, которому надо было в экспедицию.

— Мы с Сашком уезжаем в Грецию в октябре, — сказала Ри. — Я тоже готова.

— Так все же еще только начинается, — сказал Журналист, когда прошел первый шок, вызванный этим сообщением. — Я приду, Старшина.

— Пожалуйста, у меня в музыкальной школе все равно отпуск, я могу пока и на даче посидеть, — сказала преподавательница сольфеджио.

— Я тоже готов, — сразу же согласился Фотолюбитель.

— Допустим, я могу вернуться на работу, а кто-нибудь вместо меня уйдет в отпуск, — сказала Хинди, — Мне в санаторий в Ялту в сентябре даже лучше.

— А з-зарплату будут платить? — спросил заика. — Тогда я г-готов.

— Конечно, обязаны по закону, — сказала «Гурченко». — Нет уж, за правду надо досидеть до конца.

— Понятно, такую партию сдавать нельзя, — согласился Шахматист.

— Ну ладно, — вздохнула Роза. — За три недели я дела опять налажу на фирме, а так, конечно, интересно досмотреть, чем кончится.

— Да, конечно, — образованно кивнул и Петрищев, который боялся, что, если отпадет необходимость каждый день ходить в суд, он сразу же снова напьется.

— Вы, Анна Петровна? — повернулся к ней Старшина.

— Конечно, она придет, — сказала Ри, — А давайте перезваниваться, встречаться. Приезжайте еще ко мне на дачу, я буду здесь.

Воскресенье, 9 июля, 19.00

Выезжая с боковой дороги на основное шоссе, Журналист повернулся к Зябликову, который теперь сидел на пассажирском сиденье, а сзади ехали Океанолог и Актриса.

— Тут где-то неподалеку Уборы, — вспомнил Журналист. — Там дом Лудова, который нам показывала на фотографиях прокурорша.

— А давайте заедем! — сказал Океанолог, который выпил чуть больше своей нормы, — Еще и солнце высоко, лето!

— Конечно, поедем посмотрим, — сказала Актриса, — Я выполню последний раз свой долг федерального судьи, а там уж и на дембель, как говорит Старшина.

— А адрес мы откуда возьмем? — спросил Зябликов.

— Уборы, улица Осенняя, сорок, — сказал Кузякин, и Старшина одобрительно хмыкнул, поняв, что все это у него было спланировано заранее.

Заборы в этих Уборах ничем не отличались от таких же в поселке Ри, откуда они только что уехали. Дом они нашли без труда, но ворота были заперты, заклеены полинявшей от дождей полоской бумаги с неразборчивой уже печатью. В соседних домах кипела жизнь, из-за тех заборов вились шашлычные дымки и раздавалась музыка, хотя никто оттуда не проявил к приехавшим ни малейшего интереса. А за этим забором видна была только крыша дома, принадлежавшего когда-то Лудову, и, судя по высоте, дом был не как у соседей или у Ри, а всего лишь одноэтажный.