Книга Красная площадь - Эдуард Тополь

– Это все и мы сможем сделать, – сказал Курбанов. – Он у нас не только по минутам, он по секундам все покажет!

Все усмехнулись, а Генеральный все тем же, чуть врастяжку, тоном сказал:

– Я понимаю… Но вы и меня поймите: мне же идти к Леониду Ильичу и говорить ему, что я отказался от этого дела. Но для этого мне нужны веские причины, – и он посмотрел в глаза Щелокову: – Вот положите в дело протоколы допроса телохранителя и шофера Мигуна, результаты следственного эксперимента с этим Буранским и – все, я поеду к Леониду Ильичу, доложу, что убийца или там не убийца найден и мы отдаем его в руки КГБ.

– Но это еще черт знает сколько времени займет, – сказал Краснов.

– Ну, а куда нам спешить? – спросил его Рекунков. – Буранский от вас не сбежит, я надеюсь?

В это же время

На Комсомольской площади, слева от Ленинградского вокзала, во дворе старого кирпичного здания грузовой таможни стоит новый серо-бетонный многоэтажный куб с узкими окнами – «Отдел досмотра почтовых вложений при Министерстве внешней торговли СССР». Но хотя сотрудники этого «Отдела» получают зарплату действительно в Министерстве внешней торговли, ни для кого из посвященных в их работу людей не секрет, что подчиняется этот отдел не Главному таможенному управлению Министерства внешней торговли, а КГБ.

Когда-то, до хрущевского детанта и еврейской эмиграции, поток писем из-за рубежа был сравнительно небольшой, люди боялись переписываться даже с живущими на Западе близкими родственниками, и тогда «Отдел досмотра» обходился сравнительно небольшим штатом сотрудников и занимал всего лишь полэтажа в здании таможни. Но в последние 10-15 лет на Советский Союз обрушилась лавина писем из Америки, Канады, Израиля и Европы, штаты «Отдела досмотра» не успевают расти, и даже в новом, спешно выстроенном здании, – скученность, теснота, по шесть цензоров в одном кабинете. Еще бы! Миллионы выходцев из России живут за границей, даже если только половина из них напишет в год лишь по одному письму в милую их сердцу Россию – на «Отдел» обрушится лавина писем, и большую часть их нужно вскрыть, не оставляя следов вскрытия, прочесть, оценить – пропустить к адресату или не пропустить, снять копию и отправить в Спецотдел КГБ, где этот «материал» отсортируют по персоналиям получателей, уложат в хранилище и будут держать там дни, месяцы, годы – до той минуты, когда появится необходимость превратить этот архивный материал в материал обвинительный.

Предъявив военизированной охране свои служебные удостоверения, мы со Светловым поднялись на третий этаж и по длинному коридору направились к кабинету начальника Отдела Сухорукова. Слева и справа были двери с надписями «Английский сектор», «Японский сектор», «Немецкий сектор», «Еврейский» и так далее. За этими дверьми не звенели телефоны, и вообще по нормам трудовой дисциплины здесь должна стоять идеальная рабочая тишина, но на самом деле почти за каждой дверью слышались веселые голоса – это сотрудники секторов либо обменивались последними московскими сплетнями, либо читали друг другу что-либо особо занятное из получаемых из-за границы писем. Вот и сейчас мимо нас, держа в руке какое-то вскрытое письмо и давясь от смеха, прошмыгнула по коридору из сектора США в немецкий сектор молоденькая цензорша в форме лейтенанта таможенной службы, и мы услышали оттуда ее голос: «Девочки, послушайте! Из Америки: „Вчера мне приснилась московская кулебяка“…»

Открыв дверь с табличкой «Начальник Отдела почтовых вложений СУХОРУКОВ Р.В.», я удивился: вместо знакомого мне Героя Советского Союза, инвалида Отечественной войны, бывшего летчика-истребителя Романа Сухорукова в его небольшом скромном кабинете теснились четыре заваленных письмами стола, и за одним из этих столов сидела Инна Борисовна Фиготина, его заместитель – маленькая, сухая, лет под 60 женщина в форме майора таможенной службы.

– Здравствуйте, – сказал я. – А где Сухоруков?

– Здравствуйте, Игорь. Роман Викторович здесь больше не работает.

– Как так? Я же его видел тут перед Новым годом…

– То было ДО нового года… – сказала она грустно. – А теперь у нас новый начальник – Ксана Аксенчук. Если вы к ней, то она себе выбрала другой кабинет, побольше этого, комната 302. Но вряд ли она сейчас у себя…

Я подсел к ее столу, сказал:

– Инна Борисовна, мне, собственно, не обязательно к ней. Я веду дело о смерти Мигуна, и мне нужно взглянуть в регистрационные книги за прошлый декабрь и этот январь.

– А что вас там интересует?

– Вся почта на имя Мигуна – когда поступала, от кого, кому направлена.

Фиготина посмотрела мне в глаза, потом перевела взгляд на Светлова, и я спохватился, представил его:

– Это Марат Алексеевич Светлов, мой близкий друг и начальник Третьего отдела МУРа. По указанию Брежнева мы вмеcте расследуем дело Мигуна.

Она еще раз посмотрела на него и на меня, помедлила в раздумье, потом сказала:

– Тогда закройте дверь поплотней, пожалуйста.

Светлов выполнил ее просьбу, после этого она спросила:

– А что именно вас интересует в почте Мигуна?

– Письмо некой Анны Финштейн из Израиля. Оно должно было поступить или перед самым Новым годом, или сразу после него.

Фиготина молча полезла в стол, вытащила папиросы «Беломор», закурила, окутав себя облачком дыма, прищурилась и, наконец, спросила:

– Игорь, как вы узнали об этом письме?

– Ну… – сказал я уклончиво. – Узнали…

– Что ж, – сказала она. – Значит, Бог есть все-таки! Это большой сюрприз!

– Инна Борисовна, – улыбнулся я, – мы пришли не от Бога, мы пришли от Брежнева. Поэтому некоторые подробности об этом письме нам не помешают.

– Хорошо, – сказала она. – Я бы к вам никогда не пришла, но если вы уже здесь… В регистрационных книгах вы ничего об этом письме не найдете. Но оно было. Вообще-то мы уже давно не придаем значения письмам из-за границы с угрозами Брежневу, Андропову или начальнику ОВИРа Зотову. Такие письма каждый день пачками приходят и, в основном, от евреев. Требуют выпустить их братьев, мужей, родителей. Угрожают убить. Даже дети пишут: «Брежнев, если ты не выпустишь моего папу, я тебя заколдую». Ну, и прочие глупости. Но письмо от этой Финштейн было особенное. Оно пришло сразу после Нового года, второго или третьего января. И это был какой-то крик души, мы его тут все читали, оно ходило по рукам. Она просила Мигуна выпустить из тюрьмы ее жениха, какого-то грузина, а в обмен предлагала какие-то магнитофонные пленки с записью домашних разговоров Брежнева. Ну, над этим, мы, конечно, посмеялись – чего только не выдумают эти сумасшедшие влюбленные еврейки! И Сухоруков хотел обычным порядком отправить это письмо в канцелярию Мигуна. И вдруг это письмо пропало. Сколько ни искали – нету. Ну, вы же знаете Сухорукова – старик разнервничался, кричал, устроил тут выяснение: кто последний держал это письмо в руках? И выяснил, что Ксана Аксенчук, младший цензор арабского отдела, племянница зампреда КГБ. Но она – ни в какую, говорит, что и не видела этого письма. Так это и забылось. Но 19-го умирает Мигун, и в тот же день Сухоруков получает приказ всю поступающую на имя Мигуна почту немедленно, не вскрывая, отправлять в Следственное управление КГБ. Потом появляются слухи, что Мигун не умер, а покончил с собой после разговора с Сусловым, а три дня назад, в пятницу, Сухорукову предлагают уйти на пенсию и вместо него начальником Отдела назначают – представьте себе, кого? – Ксану Аксенчук! Надеюсь, вам все ясно? Теперь она у нас начальник, а Сухоруков с инфарктом лежит в Боткинской больнице.