Книга Вечно ты - Мария Владимировна Воронова

засмеялась, – прости, Людочка, я просто не знала, что бывает по-другому. Что думать нужно не о том, кто с кем спал, а что ты ждешь с войны любимого человека.

– Да все в порядке, мама. Если ты на меня больше не сердишься, то все позади, – сказала Люда.

Но мама будто ее не слушала:

– Но это и не с бабушки началось… Ты помнишь, что она дала тебе пощечину перед уходом?

Люда кивнула.

– Ты, верно, не поняла за что. Ты не знаешь, но ей пришлось вот так отречься от моего отца. Я была маленькая совсем, почти ничего не помню, только тоску, папиросный дым и бесконечные разговоры. Поверь, нелегко ей это далось, просто не было другого выхода. Иначе ее бы тоже посадили, а меня забрали в детский дом, так что она не себя, а меня спасала, но, видно, что-то важное в себе ей пришлось для этого сломить. Страх тогда был, Людочка, а в страхе настоящая любовь не рождается.

– Я не знала.

– Не вини ее. Отца все равно расстреляли, она ничем не могла ему помочь. А так что, ее бы в лагере уморили, меня в детском доме, и ты никогда бы не родилась.

Мама крепко притянула Люду к себе.

– Никто не виноват, Людочка, но я горжусь тобой, что ты сумела порвать эту цепь страха. Ты смелая, стойкая и родишь прекрасного ребенка.

Люда отпрянула:

– Ты знаешь? Откуда?

– Я плохая мать, но такие вещи все же чувствую, – мама с улыбкой погладила ее по голове, – все будет хорошо. Мы с отцом поможем.

* * *

Только я собираю волю в кулак и сажусь писать истории, как внезапный телефонный звонок отрывает меня от этого интереснейшего занятия. Беру трубку, так и не сообразив, Ищенко – это тот, что в пятой палате справа у окна или слева. Придется возвращаться, проводить рекогносцировку на местности.

Регина Владимировна просит зайти. Радостно бросив ручку, я выбегаю из кабинета. Иду к начальнице, значит, по работе.

Она сидит за столом с суровым видом, будто принимает экзамен:

– Ну-с, Татьяна Ивановна, – произносит строго, – если хотите пообщаться с вашим любимцем Корниенко, поторопитесь.

– Что с ним? Переводят?

– Нет. Я его выписала.

– Как выписали?

– Шариковой ручкой. Так что, если имеете что-нибудь ему сказать, идите сейчас, пока он собирает вещи. Что-то мне подсказывает, что он вряд ли по доброй воле зайдет к нам в гости.

– Но как у вас это получилось?

– Да я что-то подумала, как Раскольников, тварь я дрожащая или право имею? Поймала за мягкое место Мишку Койфмана, он мне с огромным удовольствием консультацию написал, что признаков психического заболевания не наблюдает. Оказывается, он там практически родственник со стороны девушки. Ну а дальше я засела за эпикриз, что за время наблюдения пациент тыры-пыры, ну да что я вам рассказываю, сами таких бумажек накатали миллион.

– А это законно?

– Слово советского врача – закон, так что да, – смеется Регина Владимировна, – а если серьезно, то у нас в истории ни одной судебной бумажки. Ни единой. Если бы хоть решение суда о назначении принудительного лечения имелось, было бы сложнее, но по документам получается, будто Корниенко добровольно лег. Плохо себя почувствовал, обратился за помощью, мы его поставили на ноги, понаблюдали на предмет психического расстройства, не нашли да и отпустили восвояси.

– Не придерешься.

– Вот именно. Теперь его главная задача – побыстрее из города свалить, пока кагэбэшники не очухались.

– Регина Владимировна, – говорю я тихо, – если что-то начнется в отношении вас, вы всегда можете на меня рассчитывать. Все решим. Все-таки кое-какие знакомства остались, найдем вам хорошую работу, если что, а нет, так прокормимся. Не пропадем.

Регина кивает:

– Я знаю, Татьяна Ивановна, и больше вам скажу: именно благодаря вам и вашей поддержке я решилась на этот шаг. Одна я бы не рискнула. Ну что, пойдете прощаться? Если да, то поспешите, бригада встречающих уже на месте.

– Ой, я хочу это видеть!

– Ни слова больше!

Мы, хихикая, поднимаемся на восьмой этаж и с лестничной площадки смотрим в больничный скверик.

Некоторое время ничего не происходит, мы разглядываем клумбы с яркими поздними цветами и начинающую желтеть листву березовой рощи напротив.

Наконец двери корпуса открываются, в скверик выходит человек. Останавливается, озирается по сторонам, подхватывает котомку и решительно направляется к воротам. По упругой походке мы узнаем Корниенко.

Отсюда, с восьмого этажа, нам видно и то, что происходит за воротами. Там две маленькие фигурки нервно расхаживают из стороны в сторону, будто почетный караул.

Вдруг они подпрыгивают и стремительно несутся к будочке проходной. Видно, в двери показался Корниенко, и самого интересного мы не видим.

Проходит много времени, и вот они бредут к машине, Корниенко посередине, девушки прижимаются к нему по бокам.

Наконец та, что поменьше, садится за руль, и они уезжают.

Мы всхлипываем и синхронно вытираем глаза рукавами халатов.

– Какие мы с вами сентиментальные старые бабки, Татьяна Ивановна, – Регина улыбается сквозь слезы.

– Да. И это хорошо.

Наступает осень. Мы по-прежнему гуляем в парке по выходным. Дружок с Шариком подросли, я бы сказала, пугающе быстро. Будут ли они гигантами, пока трудно сказать, но ясно одно – на роль комнатных собачек, о которых мечтали мы с Региной Владимировной, они не подойдут. Придется воспитывать их как служебных, водить на площадку и вступить в общество собаководов ДОСААФ. Регина убеждена, что ее Шарик – собака просто исключительного ума и добьется невиданных успехов в освоении команд, но это она просто моего Дружка плохо знает. Вот уж кто настоящий собачий вундеркинд!

Мы обходим дальние, дикие уголки парка и приближаемся к цивилизации. От площадки с аттракционами доносится музыка и детский смех, кто-то визжит на жуткой центрифуге с ничего не предвещающим названием «Сюрприз», а возле самых ворот играет военный духовой оркестр. Мы подходим ближе. Музыканты все средних лет, только дирижер молодой парень, щуплый, худенький, с грустными глазами.

Мы с Региной останавливаемся. Слушаем, как оркестр играет «и тогда вода нам как земля»[6]. Каким-то образом они исполняют эту бравурную песню в лирическом ключе, через бодрый ритм ясно проступает тоска по дому и желание жить, когда приходится умирать.

Мы молча слушаем до конца. Я думаю о Паше, о том, что было у него на душе в последние минуты. Чувствовал ли он меня рядом с собою… Уверена, что да. Так же, как я чувствую его, и буду чувствовать до своего последнего часа.

Песня заканчивается, и мы идем дальше.

– Как там наш подопечный? – спрашивает Регина. – Не