Книга Счастливчик - Майкл Джей Фокс

«Ну, да. Правда, что ли?»

Люди, работающие со мной, продолжали получать звонки от таблоидов, особенно от «Инквайера» на протяжении всего 1998. Теперь они свободно пользовались термином Паркинсон, — но только в личных беседах, избегая делать заявления в печати. Нашим стандартным ответом, как обычно и бывает в такого рода ситуациях, был — без комментариев, но с дополнением: «Печатайте, что хотите. Но сначала убедитесь в достоверности своих данных, иначе вы ещё о нас услышите». Не скажу, что таким образом я пытался их обмануть. Я не политик и не избранный чиновник, так что публикация личной информации о моём здоровье никак не могла послужить общественным интересам.

«Инквайер», как и во время моей свадьбы, сделал упор на том, что мои поклонники имеют право обо всём узнать. Мой ответ остался прежним. Уверен, все, кто следил за моей карьерой, были заинтересованы в том, чтобы я рассказал о своём положении, но также уверен, им не понравилось бы, что меня к этому принудили, — в таком случае они обрушили бы свой гнев на моих обидчиков. Таблоиды знают об этом и боятся ответной реакции от своих читателей так же сильно, как судебных исков. Поэтому они придержали коней.

Итак, кто же был наводчиком? Поскольку всё завертелось в Бостоне, на ум приходили такие варианты: рабочие аэропортов, таксисты, возившие меня в больницы и клиники, а может и другие пациенты, видевшие меня, мелькающим между кабинетами врачей.

Но так ли уж это важно? Я не собирался утруждать себя игрой в догадки. К тому времени всё это и так далеко зашло, я не собирался поддаваться ещё и паранойе, которая может быть губительней любой болезни. Если уж мне было неважно, кто болтает, то тем более неважно — о чём. У людей на то свои причины — это не моё дело. К тому же я никак не мог это контролировать. Я мог заботиться только о себе и отвечать только за свои собственные действия.

На самом деле, открыться меня заставило ощущение ответственности, нежели распускание слухов и сопутствующая им травля. Несомненно, жизнь моей семьи и коллег значительно бы облегчилась, расскажи я миру о своей болезни. А ещё я чувствовал ответственность перед самим собой. Мало того что облегчилась бы работа в качестве продюсера, потому что не пришлось бы так усердно создавать завесу тайны, но стало бы намного легче заниматься той частью «Суматошного города», которую я любил больше всего, — актёрской игрой.

Каждая новая еженедельная серия шоу преподносила новый набор творческих и физических трудностей. Мог ли я рассчитывать, что тело справится с нагрузкой во время съёмок так же, как справлялось на репетициях? Это вполне обоснованный вопрос, потому что репетиции стали роскошью, которую я мог позволить себе всё меньше и меньше, — ещё одна черта поведения в глазах неосведомлённого человека, которую он мог принять за высокомерие и безразличие.

Я видел, что мои потуги казаться смешным, игнорируя огромный груз нал плечах, были также абсурдны, как и изнурительны. Что бы я не делал перед камерами, это было что-то другое, а не актёрская игра: сокрытие симптомов с использованием маленьких хитростей и отвлекающих манёвров, манипулируя реквизитом, прижимаясь к стенам и мебели, а если это не помогало, то засовывание рук в карманы. На протяжении многих дней приходилось сосредотачиваться на физических отношениях с декорациями, вместо того, чтобы сосредоточиться на комедийных, эмоциональных или драматических аспектах. Одновременно гадая: сколько времени прошло с последнего приёма лекарств? сколько ещё они будут действовать? Пожалуйста, пусть это случится во время сцены, в которой меня нет.

Я уже говорил, что должен быстро реагировать на предвестников цикла «выключено» и о последствиях, если замешкаюсь. Если они появлялись в середине четырёх- пятиминутной сцены, в которой я был занят, — уже ничего нельзя было с этим поделать. Такие ситуации я называл «превращение в тыкву».

«Превращение в тыкву» на съёмках могло всё пустить под откос. Если бы зрители на своих местах увидели дрожание в моей руке, замедление речи и скованность движений, — это предательски намекнуло бы о том, что не всё в порядке, и что бы это ни было, оно не будет смешным. Это стало моим величайшим страхом, потому что смешить зрителей — это моё величайшее наслаждение.

Вот почему я сделал всё, чтобы зрители не знали о том, что я болен. Это, как и всё остальное в 1998 году, стало моей «актёрской игрой». У меня всегда были хорошие отношения со зрителями, и я боялся всего, что могло им помешать. Такой помехой мог стать выход из тени. Успех шутки зависит от того, что всё внимание аудитории сосредоточено на образе, что бы я ни делал. Если через секунду-другую их внимание приковала бы моя рука или рваная походка — магии пришёл бы конец. Именно это и было основной причиной, почему я не хотел говорить людям о том, что у меня болезнь Паркинсона. Если зрители не будут знать, что со мной, то не будут знать, что искать, — тогда я и дальше смогу их веселить. Но, если они уже в курсе, как узнать: отправятся ли они в очередной раз в путешествие со мной, сидя на зрительских местах или дома у экранов, или начнут выискивать симптомы и жалеть меня? Суть в том: могут ли больные люди быть смешными или, если уж говорить начистоту, — сможете ли вы смеяться над больным человеком не чувствуя себя козлом?

Но было ясно, что продолжать на том же уровне, какой я выдавал в начале сезона 1998 года, — означало заниматься разрушением тогдашней моей личности, на становление которой я затратил так много сил. За последние семь лет у меня было много взлётов и падений, и теперь я наконец оказался лицом к лицу со своими страхами. Я потратил много времени на собирание в единое целое моих мироощущений и отношений с действительностью, в результате чего стал более искренним в том, что говорил и делал. Разрыв, что болезнь заложила между мной и людьми, о которых я заботился, теперь сократился до минимума. Ну а что насчёт зрителей? До тех пор, пока я не решаюсь рассказать им свою историю, в этом отношении моя жизнь не будет такой же полноценной и счастливой, какой была в браке с Трейси, в отношениях с детьми и взаимодействии с остальным внешним миром. Это был последний страх, укоренившийся в карьере, который не давал почувствовать себя действительно свободным.

Я помню все те вечера, когда непосвящённой публике приходилось дожидаться прекращения симптомов. Находясь за кулисами