Книга Царь нигилистов 5 - Наталья Львовна Точильникова

Ну, что мне посыпать голову пеплом? — спросил он.

— Ладно, — нехотя проговорил Кропоткин.

— Мир? — спросил Саша.

— Мир, — кивнул будущий анархист.

— Тогда давай ещё покатаемся, — предложил Саша. — Темно, конечно, но фонари горят. Осторожнее только, я бы не хотел лишиться моего связного на той стороне.

И встретил пламенный взгляд будущего революционера.

— Да я шучу, — бросил Саша, садясь на велосипед. — Извини, если что!

И нажал на педали.

В четверг 22 октября Саша получил письмо от Пирогова, внутри была фотография. На ней были не очень приятные на вид круги плесени в чашках Петри в окружении прозрачных областей.

'Кажется у нас получается, — писал знаменитый хирург, — гной вокруг колоний плесени просветляется. Посмотрите от них на дюйм светлые ореолы. Это какое-то чудо! Попробуем накопить побольше плесени, чтобы проверить на мышах.

p.s. В нашу воскресную школу пришло пятьдесят учеников'.

Саша тут же сел писать ответ:

'Кажется нас можно поздравить, но необходимо не потерять этот штамм. Возможно нам просто очень повезло. Отдайте часть ваших грибов Склифосовскому в Москву, а часть — ко мне в Петербургскую лабораторию. Пусть тоже попробуют вырастить и повторить эксперимент.

p.s. В мою воскресную школу пришло почти 100 человек'.

В воскресенье 25 октября у флигеля Михайловского дворца собралась толпа совершенно невообразимая. Главным образом девушки в лаптях, поддевках, и сарафанах под ними. Настя, понятно, посреди них.

«Вот, что такое сарафанное радио!» — подумал Саша.

Он для них, видимо, вроде Алена Делона, который не пьёт одеколон и говорит по-французски.

Желающих положительно некуда было сажать.

И учебников снова не хватало.

Прихватить с собой дополнительный финансовый ресурс Саша не догадался.

Посмотрел на Кропоткина. Тот вздохнул и развёл руками.

Перевёл взгляд на Гогеля. И гувернёр с готовностью полез в кошелёк.

— Только при условии, что вы не будете отказываться от возврата долга, Григорий Фёдорович, — сказал Саша.

Генерал кивнул.

У него оказалось 20 рублей, чего должно было хватить на 25 комплектов. Новеньких пришло человек пятьдесят. Ладно, один на двоих. И учёба в две смены. Последние Саше не нравилось больше всего. Не потому что поздно закончится, а потому что половина народу разбежится.

Поэтому Саша оставил Кропоткина за старшего и поехал с Гогелем в Смольный институт, где была квартира Ушинского.

Константин Дмитриевич проблему понял, принял близко к сердцу, попытался возразить, что по воскресеньям у институток хоровое пение, но сказал, что пару классов найдёт. Таким образом девушки были пристроены.

Приехал обратно, отвел девушек в Смольный. Между прочим, пешком. Роздал свежекупленные Кошевым и лакеем Митькой учебники.

Вернулся в Михайловский дворец только к третьему уроку.

Честно не преподавал, ибо устал. Только наблюдал за процессом.

После уроков, когда пажи остались разбирать полёты и скидываться на учебные пособия, Кропоткин попросил слова.

— Четыре дня назад из Казанского университета был исключен 21 студент за овацию на лекции профессора Булича, — сказал Кропоткин. — В знак протеста ещё 137 студентов подали прошения об увольнении или переводе в другие университеты.

— За аплодисменты? — удивился Саша. — Какой в этом криминал? Они же не линейками по партам стучали!

— У нас любые демонстрации запрещены, — сказал Петя. — Как одобрения, так и порицания.

— Идиотизм! — поморщился Саша. — А что за профессор Булич?

— Доктор славяно-русской филологии, — объяснил Кропоткин, — популярный лектор либерального направления, недавно вернувшийся из Европы.

— Понятно, — вздохнул Саша. — Господи! Опять с отцом ругаться!

— Только не до гауптвахты, — попросил Кропоткин.

— Не от меня зависит, — сказал Саша. — Впрочем, постараюсь быть максимально политкорректным.

— Александр Александрович! — вмешался Гогель. — Не стоит! Государь вряд ли к этому причастен. Он и не знает, наверное.

— Значит, будет знать, — отрезал Саша.

Никсы за семейным ужином не было, ибо умотал на бал. Зато была мама́, что несколько обнадёживало. Саша считал её умеренным крылом своей партии.

— Папа́, — начал Саша, — а что за история с казанскими студентами? Мне какие-то странные вещи рассказывают.

— Та-ак! — протянул царь. — Саша я не хочу это обсуждать.

— Я не обсуждать, — возразил Саша, — я спросить. Говорят, их за овацию исключили? То есть ребятам сломали жизнь за то, что они приветствовали любимого преподавателя. Я сразу понял, что это совершенно невозможно. Ты же не вождь дикого африканского племени, чтобы так поступать. Врут ведь, да?

Царь скомкал салфетку и бросил на стол.

— Саша! Почти год назад вышел приказ, воспрещающий студентам изъявлять знаки одобрения или порицания профессорских лекций под угрозой исключения, сколько бы ни было виновных. Они его нарушили. Прямо, нагло и откровенно.

— Зачем он вышел? — поинтересовался Саша. — Вторую часть я ещё могу понять: нехорошо издеваться над учителями. Можно просто опросник среди студентов запустить, чтобы они могли оценить преподавателей. И, если им кто-то радикально не нравится, разобраться почему и, может быть, признать их правоту. Цивилизованное, мирное решение вопроса.

— Ты предлагаешь студентам оценивать преподавателей? — поразился папа́.

— Разумеется, что в этом удивительного? Университет же для них, а не для преподавателей. Не мой портной же меня оценивает, а я — своего портного.

— Профессор — несколько важнее портного.

— Конечно, я утрирую. Но суть та же.

— Саша, университет не только для студентов, образование подданных важно для государства.

— Конечно. Поэтому, если студентам что-то не нравиться, можно ли говорить о том, что данный профессор хорошо служит государству? Ведь тому, что он говорит, скорее всего, не верят.

— Ты просто всё ставишь с ног на голову!

— Сколько раз я это слышал! А мне иногда кажется, что окружающие стоят на голове. Но не о порицании речь, в конце концов. А об одобрении. В этом-то что плохого?

— Профессора не должны увлекаться суетным исканием популярности между студентами, а обязаны добросовестно исполнять свой долг.

— Надо же как высокоморально! — усмехнулся Саша. — Напоминает Вольтеровское: врач должен брать деньги не иначе, как с неохотой. Или кантианское: добродетель лишь тогда добродетель, когда по велению долга. А по велению сердца — это уже удовольствие, а не добродетель.

— Я поражаюсь твоей начитанности, — сказал царь. — Но почему обязательно Вольтер?

— Кант не меньше него ханжа. На этом фоне меня просто восхищает наш Бажанов. В наставлениях Никсе он писал, что не