Книга Икар из Пичугино тож - Юрий Викторович Хилимов

такого не было — кровать, шифоньер, комод, кресло. Заглянули в ящики комода — там аккуратно сложенные носовые платки, носки, нижнее белье и прочее; в шифоньере тоже ничего необычного. На первом этаже кухню почти сразу оставили в покое, сосредоточившись на кабинете.

Кабинет действительно был немного странным для среднестатистического дачника. Тут было нагромождено много разных вещей натуралиста, чего стоил один лишь стеллаж с гербарием. Его полки оказались заставлены деревянными ящиками, под стеклом которых печально покоились образцы листьев, цветов и всего такого прочего. Здесь же находилось несколько инсектариев. Один шкаф был буквально забит книгами, в другом стояли различные баночки, пузырьки, пакетики и коробочки. Особое внимание ребята обратили на микроскоп, лабораторные колбы и устройство, напоминающее горелку.

— О, а это прям как у нас в кабинете химии! — воскликнул Славка.

— Я ничего не слышал про его опыты, — удивлялся Гера. — Зачем это все тут? Для чего? Чем-то похоже на жилище маньяка из ужастика.

Вдруг послышался грохот. Это Костян открыл дверцу старого серванта, и оттуда вывалился ворох бумаг, папок и коробок. Мальчишки бросились помогать незадачливому следопыту убрать все обратно.

— Нет, без Алешки мы не найдем никаких улик, — сказал Гера. — Нужно его позвать. Я думаю, еще пятнадцать минут не будут критичными.

Входную дверь нельзя было открыть изнутри. Алеша стоял снаружи около нее. Ребята быстро с ним переговорили. Вскоре он оставил свой пост и уже приглашенным экспертом важно расхаживал по кабинету.

Алеша внимательно рассматривал комнату, иногда что-то брал в руки и вертел, разглядывая со всех сторон, выдвигал какой-нибудь ящик, открывал дверцу.

— Можешь побыстрей? — подгонял Гера, но Алеша не обращал никакого внимания на его слова.

Наконец он указал на невзрачный предмет, стоявший в углу:

— Вот же.

Алеша показал на старый пень, который был зажат между шкафом и окном в углу комнаты. Присмотревшись к коряге, на ней можно было разглядеть вырезанное лицо с близко посаженными друг к другу глазами, тонким носом и открытым ртом, уголки которого опустились вниз. Это была грозная гримаса, маска, призванная внушать ужас и трепет любому, кто смотрел на нее. Перед этим образом на сучковатом отростке как на подставке стояла маленькая деревянная платформа — очевидно, своеобразное место для жертвенных подношений. Здесь лежали сосновая шишка, кусочек мха и гриб. Увиденное, особенно тем, кто искал что-то подобное, безусловно напомнило языческое капище. У всех мальчишек, кроме Алеши, пробежал холодок по спине. И действительно, было в этом что-то пугающее и, самое главное, разоблачительное, казавшееся в тот момент абсолютно неопровержимым доказательством того, кем на самом деле являлся Пасечник.

Первым вышел из оцепенения Славка:

— Все, хватит, валим отсюда!

Ребята снова поднялись на второй этаж, а оттуда по приставной лестнице спустились вниз, не забыв после положить ее туда, где взяли. Перевели дух мальчишки уже в зарослях орешника, откуда в самом начале наблюдали за домом.

— Что скажете? — спросил Алеша у сбитых с толку товарищей.

Ребята еще не выровняли свое дыхание, сидели в кругу на корточках и смотрели друг на друга.

— Это идолище, кстати, вовсе не обязательно то, о чем ты думаешь, — наконец сказал Гера. — Просто поделка.

Ему никто не спешил отвечать.

— Наверняка, — наконец согласился Славка, но таким тоном, как если бы на самом деле он утверждал обратное.

По правде, говорить действительно было не о чем. Что тут скажешь? Признать Пасечника Дикеньким мужичком нелепо, хотя и очень хотелось. Даже если и признать, что делать дальше с этим знанием? Однако расходиться без обсуждения тоже неловко, нужно было что-то сказать, сделать общий вывод. К счастью, всех выручил Ян из «Трех медведей», который позвал своих племянников домой. В итоге решили все оставить в тайне и продолжить разговор как-нибудь после.

— Эх, мы даже забыли сфоткать ту штуковину! — сетовал Костян по дороге домой.

Глава 35

ЧУВСТВА

Алеша, равно как его брат и сестра, никогда не видели, чтобы между их родителями происходило то, что порой показывают в кино. Поцелуи в щечку на день рождения и дежурные похлопывания-объятия, конечно, в счет не шли. Дети не слышали, чтобы отец и мать говорили друг другу нежные слова, ну разве что шутя. «Птичка» и «Козлик» было ужасно милым, но это не могло считаться серьезным в полной мере. Лишь по утрам в воскресные дни, когда дети прибегали в комнату родителей, они видели, как отец, свернувшись калачиком, спал, прижимаясь к матери, которая лежала на боку, отвернувшись от него. И даже в этих случаях Марина говорила Вадиму: «Не липни. Мне жарко».

Такая сдержанность сбивала с толку. Она не отражала всей привязанности, которая на самом деле была между супругами. Их взаимозависимость и родственная срощенность не вызывала сомнений, но непроницаемость выражения эмоциональной близости их натур накладывала печать некой тайны. Это ощущалось всеми, кто знал семью. Чувствовали это и дети.

Трудно сказать, кто из супругов являлся законодателем подобного поведения. Скорее всего, каждый из них в определенной мере внес свою лепту, хотя все же глебовского здесь было явно больше.

Будучи детдомовским, Вадим не знал, как нужно правильно демонстрировать свои чувства. Что поделать, перед его глазами не было должного примера. Вынужденный пробираться на ощупь в этих потемках, он действовал интуитивно и сильно комплексовал, если вдруг понимал, что делает что-то не так. С его внешними данными и способностями ему бы в детстве отдельное внимание да персональную заботу — и тогда, возможно, он стал бы более уверенным и деликатным в этом деле. Та же среда, где он формировался, была ему противопоказана, впрочем, как и любому другому. Она вредна для всех одинаково, единственное отличие лишь в качестве и формах эмоциональных травм.

Когда Вадим стал Глебовым, вместе с фамилией он принял все правила семьи. Мужчина очень старался понравиться родителям Марины, всем их родственникам и друзьям. Собственно, принятие фамилии было первым шагом в этом направлении. Даже не оглядываясь на его личную историю, освобождающую от обязательств перед теми, кто произвел его на свет, это было решение, которое для мужского самолюбия не могло быть таким уж проходным. Вадим был готов на многое, чтобы его приняли, потому что в детстве он никогда не был своим — ни для сверстников, ни для воспитателей. Мягкому от природы Вадиму детдом привил кучу комплексов. Нельзя сказать, что к нему жестоко относились или подвергали каким-то унижениям. Вообще ничего экстраординарного, всего лишь пара инцидентов за все время пребывания, но ему хватило. Хватило того, что он считался отщепенцем. Почему-то его всегда воспринимали в качестве