Книга Дон Хуан - Гонсало Торренте Бальестер

начал писать.

– Часто в подобных случаях тот, кто виновен в убийстве, отправляется на войну. Ратные подвиги помогают заслужить прощение короля.

– Мне нет нужды в прощении короля.

Адвокат растерянно взглянул на меня. Я продолжил:

– Разве мы, Тенорио, признавали когда над собой королевскую власть? Вам это должно быть известно. Уж больше века их величества относятся к нам враждебно.

Он написал расписку и протянул ее мне:

– Извольте получить. Но зачем?..

– Вы ловкий и опытный адвокат. Вы должны убедить судей, что из состояния моей супруги лично мне не принадлежит ни сентимо, что все, чем владеет она, принадлежало ей до вступления в брак, как то и следует из бумаги, подписанной сегодня. И потому она не должна отвечать материально за мои деяния. Вот ваша задача. – Я поднялся. – Вы могли бы поручиться, что все решится должным образом?

Он тоже поднялся.

– Я лучший адвокат в Севилье.

– А я лучший фехтовальщик в Испании.

Эта хвастливая фраза была нужна мне, чтобы он знал: я убью его, если он попытается обмануть Мариану, и, видимо, он все отлично понял. И улыбнулся мне лисьей улыбкой:

– А я полагал, что вы всего лишь хороший богослов.

– В Саламанке можно научиться разному.

Он проводил меня до передней, по дороге еще раз попытавшись образумить, заставить все хорошенько взвесить.

– …ведь лишить жизни человека…

Я вернулся домой. Лепорелло был уже там. Командор принял мое приглашение.

– А теперь узнай, где живет приходский священник и в котором часу он отходит ко сну.

12. В половине десятого я еще был полон сомнений. Меня без видимой причины преследовал страх, непрошеный, как чих: не выбрал ли я заведомо ложный путь, не впутываюсь ли в скверное приключение, из коего не найдется достойного выхода? Я вспоминал недавние события, и теперь многое показалось мне нереальным, словно речь шла о фарсе и действие развивалось в специально подготовленных для меня декорациях, в театре, где актеры знали и свою роль, и мою, а мне в комедии досталась роль простака. И я уже был готов пойти на попятный. Внутренние голоса называли меня дураком и наущали послать все к черту, воспользоваться визитом Командора, и просить у него руки его дочери, и жениться на ней, как велит Господь. Подобные образы преследовали меня так неотвязно, что я задался вопросом, не Бог ли мне их посылает – в последней, полной любви попытке охранить меня. Я был польщен таким вниманием, такой приязнью Создателя. Но я задался и другим вопросом – уже из привычки к диалектическому анализу: а не дьявол ли мне их внушал? И это меня спасло, ибо я тотчас сообразил: Бог никогда не посоветовал бы мне жениться на Эльвире, ведь она была отнюдь не той женщиной, которая может направить мужчину на благую стезю. Дьяволово коварство привело меня в бешенство: подлое искушение добродетелью, соблазн вроде бы христианской жизнью, хотя в нее вкрапливалось великое множество ничтожных на первый взгляд мелочей – из тех, что как раз и способны завести всякого в преисподнюю, правда, безрадостно, бесславно. Теперь я пришел к убеждению, что грешники, подобные мне, приносят лукавому только лишние хлопоты, ведь ему приходится много возиться с нами, мы вечно преподносим ему неожиданности, в любой момент можем перевернуть все с ног на голову и ринуться в объятия Господа; потому-то дьявол всегда и отдавал предпочтение людям посредственным с их блеклыми грехами, тем, кто полагают себя вполне хорошими и не сомневаются, что попадут в рай, а оттого всю жизнь мучают окружающих своей несносной добродетелью. Но в тот миг, в миг колебаний, я еще до этого не додумался. Нет, сомнения мои были иного рода: мне казалось, что достойней принести покаяние, чем жениться на Эльвире. Может, так хоть ей удастся спасти душу, а ежели она станет моей супругой, мы оба неотвратно погубим себя.

Вот о чем размышлял я, ожидая Командора, в этот жаркий, непостижимый, пропитанный ароматами вечер, когда прикосновение ветерка к щеке напоминает женскую ласку. Какой поразительный отклик нашла во мне севильская ночь! Как остро, всем существом своим принимал я ее! Как успокаивала она меня, ублажала, какую будила жажду жизни! Да, я всегда сражался со своим чувственным телом, как святые боролись со своими. Тело мое влекло меня к супружеству, и, скорей всего, из-за него я бы попал в Чистилище, ведь Чистилище уготовано Богом для посредственностей.

Командор влетел вихрем:

– Что, что случилось?

Мы находились в патио. Клок лунного света падал на выбеленную стену, сзади темнели острые верхушки кипарисов, много ниже – апельсиновые деревья, еще ниже – цветы.

– Меня напугало твое письмо, – промолвил он.

– Право, нет повода для тревоги. Я послал за вами, потому что почитаю вас своим другом и в решающий час, к каковому я теперь подступаю, не могу обойтись без вас. Я намерен жениться.

Он окаменел. В тот миг лицо его, как никогда, показалось мне сделанным из папье-маше и раскрашенным грубыми мазками – точно у большеголовых карнавальных великанов.

– Что? – Голос его дрогнул.

– Я намерен жениться – ровно через полчаса и прошу вас быть свидетелем.

Рука дона Гонсало нащупала спинку стула и стиснула ее. Другой рукой он отер пот со лба.

– Ты собираешься жениться, – громыхнул он. – Но на ком? Ведь ты никого не знаешь в Севилье.

– Я собираюсь жениться на Мариане.

Дон Гонсало сел. Он наморщил лоб, потом густые брови его поползли вверх:

– Я такой не знаю.

– Знаете. Это та потаскуха, что прошлой ночью в «Эританье»…

– Потас…

Он вдруг расхохотался, расхохотался оглушающим, громоподобным смехом, долгим, как шум речного потока. И все его тело тоже смеялось – огромное брюхо, здоровенные ручищи. Он смеялся, словно был землей, раздираемой землетрясением, казалось, он сам от смеха вот-вот распадется на куски. Мне страшно захотелось наброситься на него – и дубасить, дубасить, разбить в кровь нос, а потом сунуть Командора в фонтан и посмотреть на него такого – жалкого и мокрого.

– Над чем вы так смеетесь, Командор? – спросил я самым вкрадчивым голосом.

Дон Гонсало начал приходить в себя. Еще дрожали его второй подбородок и загривок, но слова уже звучали отчетливо:

– В порядке ли у тебя голова? Не перегрелся ли ты на солнышке и не расплавились ли у тебя мозги? Солнце-то в Севилье, говорят, такое…

– Я в самом здравом уме.

– Тогда я тебя не понимаю. Вчера, в моем доме, ты выглядел юношей вполне разумным, и никто бы не вывел из твоих слов, что ты вздумаешь совершить такую глупость. Мало того, ведь мы договорились