Книга Гул мира: философия слушания - Лоренс Крамер

причин. Во-вторых, осязание. Легко обойтись без активного осязания и даже без пассивного – без ощущения прикосновений. В-третьих, проприоцепция – ощущение положения частей тела. Можно свободно парить и наслаждаться этим. Остается слух. То, что мы называем тишиной, не является отсутствием ни звука, ни слуха. Но если действительно устранить слух или звук, живое существо выйдет из зоны жизни. И будет резко выведено из равновесия. Чувственная форма того, что мы могли бы назвать утвердительным несознанием, – это слух и, в частности, слушание звука как продолжения, предстоящего – всегда предстоящего – звука.

Отсюда следует по меньшей мере два вывода. Первый заключается в том, что данные, существующие без «принадлежности», должны быть поняты в слуховых терминах, вне зависимости от других возможностей. Генри Джеймс учитывает эту потребность, когда в Крыльях голубки (с. 89–90) его персонаж воспринимает уязвимость другого как «нечто чувствующее и пульсирующее, нечто такое, что для духовного уха могло бы быть слышно как слабый, далекий вопль». Эта книга полна таких примеров.

Второй вывод состоит в том, что несознательная осведомленность – это совсем не то, что хотел бы в ней видеть Агамбен. Это не что-то отделенное от сознательной жизни. Вездесущность звука, выстраиваясь волнами и слоями из аудиального, образует различимую материальную связь между сознательным и несознательным восприятием живого существа. Это не означает, что плоды этой связи легко обнаружить, описать или снова вызвать в памяти, и мы уже приводили множество подобных примеров. Но это означает, что нет непроницаемого барьера, отделяющего смысл от бытия.

II. Альтернативы способности чувствительности: разрыв

Сознание человека не может долго пребывать в уверенном покое, если вообще может. Цифровая эпоха способствовала эпохальным изменениям в том, как мы обрабатываем знания. Приоритет всё больше смещается от концентрированного внимания (поглощенного, продолжительного, основанного на тексте) к рассеянному вниманию (отстраненному, мимолетному, «экранному»). В работе Интерпретация музыки я предположил, что классическая музыка, которую я люблю, сочиняю и о которой пишу, может стать убежищем для концентрированного внимания в рассеянном мире, поводом для восприятия и размышления в царстве рассредоточенности и интуиции. Это расширение традиционной роли музыки как произведения искусства коснется в первую очередь живого исполнения, со всей присущей ему открытостью и неопределенностью – элементами, которые запись не может сохранить.

Приближаясь к завершению своего текста, я возьму на себя смелость дать гипотезе полную свободу действий. Я тешу себя мыслью о том, что сознание само является функцией концентрированного внимания. Способ восприятия, связанный с рассеянным вниманием, является, соответственно, вовсе не сознанием, а чем-то иным, постсознанием, для которого еще не найдено названия. Сознание остается имманентным свойством человека, но сам человек оказывается историческим состоянием – не в том привычном смысле, что человеческая жизнь исторична по определению, а в гораздо более сильном смысле, что человек есть ограниченное и преходящее состояние в истории вида.

Музыка любого рода может показаться незначительной на таком космическом фоне, но, поскольку практически всем человеческим культурам присуща та или иная ее форма, роль музыки может быть больше, чем кажется на первый взгляд. По крайней мере, стоит спросить, какое место она занимает и может занимать в этой системе взглядов. Этот вопрос также касается характера слухового знания и взаимосвязей сознания и аудиального.

III. Постчеловек

Н. Кэтрин Хейлс связала сдвиг в приоритете от «глубокого» к «гипервниманию», выражаясь ее языком, с отходом от сознания как исходной точки отсчета для человеческого познания[207]. Сдвиг более высокого порядка связан с возникновением так называемого постчеловеческого состояния, отмеченного ускоренной натурализацией машинно-человеческих связей, цифровым хранением и отображением информации, а также преимуществом случайности перед шаблоном.

Но версия Хейлз об альтернативе сознанию сильно отличается от той, которую я имею в виду. Она опирается на когнитивно-научные модели, выдвигающие гипотезу о сознании как эпифеномене, который поддерживает иллюзию контроля и выбора для обоснования бессознательно определенных действий, совершенных до всякого осознания. Ее базовые положения в более утонченной форме были сформированы еще Ницше и Фрейдом, но по-разному. Ни один из них не допустил бы ошибки, заключив, что мозговая активность, возникающая раньше сознательного осознания на полсекунды или около того, указывает на простую бессознательную детерминацию, как будто человек никогда до этого не был сознательным. (Более того, как показала Рут Лейс, доказательства этой пресловутой полсекунды более чем сомнительны[208].) Каким бы ни было его происхождение или статус, сформированное сознание не может быть отброшено, так же как и его бессознательные дополнения. Однако могут существовать ситуации, в которых сознание и сопровождающее его самовосприятие не сформированы вовсе.

Точно так же утверждение о том, что современная мысль разрушила «иллюзию ограниченного, непроницаемого и автономного эго», не является чем-то новым; напротив, только что использованная мною формулировка принадлежит французскому психологу Альфреду Фуйе и сделана им в 1891 году. Но и у Фуйе был предшественник, Эрнст Мах, чей Анализ ощущений (1886) сводит «я» к «пропащей» фикции, единственным оправданием которой является ее случайная практическая целесообразность[209]. Сознание и эго, вероятно, начали распадаться в тот же день, когда они были впервые признаны, что, само собой разумеется, не помешало им иметь долгую и насыщенную событиями карьеру. То, что я пытаюсь здесь описать, это не уменьшение роли или доверия к сознанию, но постсознательное формирование способности ощущать. Постчеловеческое сознание неизбежно приносит с собой способы бытия в мире, резко отличающиеся от тех, которые привычно всё еще структурируют наш опыт или, по крайней мере, наш язык о нем.

IV. Семь тезисов о сознании сегодня

1. Существенной компонентой сознания является непрерывность. Если рассеянное внимание рассредоточивает эту непрерывность до той точки, где она недоступна, но и не упущена, или, скажем, если ее утрата не обнаружена, тогда возникает новая форма знания, которая дана не в сознании, но в какой-то его альтернативе. Сознание всегда казалось абсолютным термином; теперь подразумевается, что оно становится, или даже уже стало, условным термином.

2. Вместе с этой дисперсией сознания идет и дисперсия самости, как в традиционном смысле единой, определенной личности, проецируемой как в прошлое и в будущее, так и в модернистско-постмодернистском смысле децентрализованной конструкции, рассеянной по сложной цепи символов. Новая самость вакантна, но не опустошена, это нуль без очевидной непроницаемости. Это функциональный узел или средоточие для массы противоречивых, конкурирующих сил или перцептов, реализация описанного в XVIII веке Дэвидом Юмом сокращения субъективности к «связке или совокупности различных восприятий, которые сменяют друг друга с непостижимой быстротой и находятся в постоянном потоке и движении»[210]. Постсознательная самость становится полностью эмпирической, не основанной ни на чем, кроме непосредственного настоящего.

3. Это субъективное рассеивание самости среди тех, кто не родился в ее системе, и, возможно, даже для многих из тех, кто родился, не отменяет потребности в ощущении самости, каким бы иллюзорным оно ни было. Возможно, вследствие ограниченности наших