Книга Король утра, королева дня - Йен Макдональд

быстро спрятал лицо в ладонях.

– Ради бога, закрой глаза!

– Я не могу, разве ты не понимаешь? От света не скрыться!

Камни под их ногами застонали и зашевелились. Воздух зашипел, вскипая. Двое мужчин почувствовали, как кожа на их лицах и руках обгорает и покрывается волдырями. Понадобилась вся выдержка, чтобы противостоять обжигающему ветру. Оба ослепли, но чувствовали, как мимо проносятся нечистые крылатые твари, слышали смех гоблинов. Земля вздымалась и стонала; небо раскололось от молний и грома. Экстатический крик Колдуэлла почти затерялся за боевой песней Иных миров, со скрежетом несущихся мимо.

– Я не вижу! Ни света, ничего. Я не вижу!

И все закончилось.

Двое мужчин отняли руки от глаз. Тыльные стороны их ладоней были обожжены докрасна. Лица чесались; пахло паленой тканью и волосами.

– Что ты видишь? – осторожно спросил Ганнибал Рук.

– Туман, – ответил Колдуэлл. – И птиц.

Дерн был усеян телами мертвых птиц. Ганнибал Рук опустился на колени, чтобы осмотреть один из трупиков. Он был твердый, покрытый льдом – снаряд из плоти и перьев.

– Джессика? – спросил Колдуэлл. – Эмили?

Рук покачал головой. Одинокая рябина у подножия Невестиного камня тоже была мертва, сожжена огнем до сердцевины. Почерневший ствол дымился; кое-где мерцали красным угли, превращались в пепел и отслаивались. Огонь прошел над двумя посохами. Ганнибал Рук поднял с земли металлическую чайницу и, вздрогнув, выронил. Она была холоднее льда. Но скалы остались – Невестин камень и два низких, истертых ледниками гранитных валуна совсем не изменились.

– Господи, неужели мы мертвы? – внезапно спросил Колдуэлл.

Туман двигался по склону холма, неизменный в своей переменчивости. И в этой переменчивой неизменности вдруг возникло пятно стабильности, определенности; темный силуэт. Кто-то приближался. Ужас охватил души двух мужчин. Темное надвигающееся нечто приобрело огромные размеры в тумане, который искажал перспективу, а потом оказалось, что очертания у него человеческие.

Человек перешел на бег.

Джессика бросилась к отцу, который заключил ее в объятия. И в этот самый интимный из моментов не было нужды в словах, слезах и прикосновениях; глубокое, безмолвное взаимопроникновение душ – вот и все общение, в котором они нуждались. Поднялся ветер и погнал строптивый туман прочь, словно свинью на рынок. Над головой появились голубые просветы; солнце как будто летело по проясняющемуся небу. Неровные верхушки деревьев разорвали туман в клочья, и с каждой минутой мир делался все более зримым.

Отец дочери: «Что случилось?»

Дочь отцу: «Не спрашивай. Я не смогу рассказать».

Отец: «Не сможешь или не захочешь?»

Дочь: «Не смогу. Я приняла решение. Это все».

Он: «Ты это сделала ради меня? Ради нас?»

Она: «Я это сделала ради себя. Я выбрала жизнь».

Туман рассеялся окончательно, над ними простирался синий полдень в разгаре лета. По склону холма робко пробирались воспоминания о жаре, о тепле, о лете. По ту сторону залива высилась зелено-пурпурная Нокнари, а за ней лежали холмы графства Мейо. Еще дальше был океан; за великим океаном – новая земля, новый мир, где тоже царствовало лето. И были другие океаны, другие земли, другие лета и времена года; бескрайнее море, огромный мир. Хватит места для всего живого. И там, где ленты дорог вились среди полей, все началось.

С единственного шага.

Они прошли мимо птичьих трупов к деревьям, стремясь к началу событий.

Часть третья

Кода. Позднее лето

Они ехали на велосипедах очень долго, через старые викторианские пригороды и новые муниципальные жилые кварталы, что рассыпались, словно соль, в низовьях гор, прочь из Дублина, в горный край, по старой военной дороге, а когда она закончилась, они бросили велосипеды у старого каменного моста и пошли дальше пешком, навстречу пустошам и вереску, два силуэта на склоне холма, бредущих по бедра в пурпурных зарослях, гудящих от пчел, она с ковриком и термосом, он с корзиной для пикника, которую так старался не уронить с велосипеда столько миль, пока они поднимались все выше, выше, выше, прочь от города, в горы графства Уиклоу, и пчелы жужжали, и высоко над головой жаворонок нырял в небесных высях, выше, выше, выше, солнце палило, и запах вересковых пустошей стоял такой силы, что она почувствовала, будто вот-вот потеряет сознание и упадет среди орляка и упругих пурпурных кустов, а он еще не устал, вовсе нет; медленно и равномерно шел вперед, неутомимый, как бык, выше, выше, выше, через валуны и крошащийся черный торф, выше, выше, выше, в край жаворонков и мирта, на возвышенности, где овцы с красными и синими пятнами на крупах перестали грызть жесткую траву и боязливо потрусили прочь, мотая тяжелыми от прилипшего навоза хвостами; она посмотрела на него, на его силуэт на фоне солнца, какой же он сильный и неутомимый, как бык, этот Оуэн Макколл, сын строителей, словно дом из красного кирпича, возведенный на века на солидном и мощном фундаменте, никаких серьезных структурных дефектов, и все внутренние и внешние балки гарантированно не загниют в ближайшие десять лет; она могла бы вечно смотреть, как он пробирается по овечьим тропам через заросли восковницы, ей нравилось наблюдать, как движется его тело, такое уверенное, надежное, а вот если бы он еще снял рубашку, она бы полюбовалась на игру света на его вспотевшей коже, насладилась бы запахом пота, медово-сладким, солено-кислым, принесенным горным ветерком; она знала, что летом он раздевается по пояс, как и прочие члены бригады, но понимала, что наедине он так не поступит, это все парни и их правила; все иначе с женщиной под небом Господним, где жаворонок мечется; о, он был достаточно смел – он ее поцеловал, приоткрыв рот, на французский манер, в тот первый раз, в бальном зале «Атенеум», застал врасплох, на миг она даже усомнилась, что ей нравится быстрый, твердый чужой язык во рту, но Эм и Роззи наблюдали (Колм, помощник мастера по укладке черепицы, остался в далеком прошлом, и Эм снова носилась по усыпанному блестками танцполу, словно акула, и пять месяцев прошло, а ребенка Роззи так никто и не заметил, ее продавец пылесосов «Гувер» решил, что в Ливерпуле жизнь интереснее, а ее отец знал врача на Харкорт-стрит), и будь она проклята, если покажется неуклюжей – ей же не пятнадцать! – перед двумя девушками, которые уже все познали, хотя веское доказательство расставания с блаженной невинностью имелось лишь в одном случае, и потому она втиснула свой язык ему в рот, почувствовала, как нежно сомкнулись его зубы, и некое новое, доселе не испытанное чувство запустило плавный, медленный гул, ниже пупка у нее