Книга Путешествие в Сибирь 1845—1849 - Матиас Александр Кастрен
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Был уже полдень, когда я расстался с татарскими аристократами и пустился снова в степь. Солнце жгло, термометр показывал +27°, несмотря на то, что в Саянских горах лежали еще огромные массы снега; воздух был полон душных паров, развивавшихся, вероятно, из упомянутых снежных масс, хотя татары и уверяли, что они порождаются криком кукушки. Степь, с виду гладкая, местами поросла пикульником (род ириса), езда по которому, благодаря толстоте стеблей его, соединена с весьма неприятными толчками. Как обыкновенно, на степи виднелось много юрт, пасущихся стад и пастухов. Нередко попадались и пьяные от айрана татары, потевшие под бременем овчинных тулупов, и молодые девушки, которые сидели на траве и шили.
Между тем как я погружался в эти созерцания, меня вскоре догнали четыре татарских князька на быстрых скакунах своих. Они мелькнули мимо, не сказав ни слова, и мой возчик поехал следом за ними. По уменьшению толчков я не мог догадаться, что князьки, заметив, вероятно, из юрты, что данный мне возница не умеет ездить по степи и избегать кустов пикульника, явились, чтоб показывать ему дорогу. Вглядываясь в них, пока они ехали впереди меня, я убедился, что татарин держится на спине лошади далеко лучше, чем на своих собственных ногах, что, впрочем, замечал не раз и прежде. Он ходит тяжело, переваливаясь, на седле же сидит так ловко, как будто бы это было естественное его положение. Трезвый, пьяный, бодрый, сонный — верхом на лошади он равно безопасен от всякого несчастия. Это зависит отчасти от привычки, отчасти и от нежных, дружественных отношений между конем и всадником. Почти у каждого зажиточного татарина есть любимая лошадь, которая ему дороже жены и всего на свете, которую он ежедневно гладит и ласкает, и бережет, как зеницу ока. Со своей стороны и лошадь охраняет всячески своего господина, и именно в минуты слабости. Так, все татары единодушно уверяли меня, что хорошая лошадь никогда не отойдет от своего хозяина, если он ото сна или спьяну свалится с нее и заснет — случай чрезвычайно, впрочем, редкий. Многие убеждены даже, что верховая лошадь знает мысли, намерения и желания своего ездока и делит с ним радости, печали и заботы. В старинных богатырских песнях конь часто является в минуту опасности на помощь своему господину, и если господин погибает, то и он гибнет вместе с ним. Поэтому у татар лошадь отнюдь не вьючное животное, а лучший друг и сопутник во всех похождениях.
Четыре всадника, давшие повод к этому замечанию, провожали меня около десяти верст до маленькой речки Уйбат. Вместо того, чтоб переправиться через речку и ехать по обыкновенной дороге, я своротил направо и отправился отыскивать древние надписи, которые, по указанию Спасского, находятся на некоторых намогильных камнях верстах в пятнадцати выше истоков Уйбата. Я ездил из улуса в улус, расспрашивал и старого, и малого, но никто ничего не мог сказать об этих надписях. Между тем солнце закатилось уже за горы, и мне пришлось остановиться на ночь в улусе, в котором жили три богатых брата и несколько бедных семейств. Три брата были женаты, и каждый жил в особой юрте, потому что по татарскому обычаю каждое семейство должно иметь свое отдельное жилище. Женится один из сыновей — он тотчас же оставляет юрту отца, точно так же и женатые братья не могут жить под одной кровлей; во времена же многоженства даже и каждая жена имела свою юрту. Несмотря на то, все члены семьи живут обыкновенно дружно и согласно, не делят имущество, едят за одним столом и ведут одно хозяйство. Всеми семейными делами заведывает отец, а по смерти его — старший брат.
Так и в этом улусе старший из трех братьев заступил место отца, и хотя ему было только 22 года, но вся семья, и особенно женщины, уважали его, как патриарха. В его присутствии даже и жены двух других братьев не смели выйти из кухонного отделения, и по одному его мановению все женщины выбегали из юрты. Несколько большей свободой пользовалась одна только его жена, шестнадцатилетний ребенок. Она лежала за занавеской на диване и, посматривая на меня украдкой, строила разные детские гримасы. Лежа подле огня, я долго забавлялся ее проделками. Наконец догорело и последнее полено, и молодая шалунья заснула близ своего супруга, давно уже храпевшего.
И мои глаза начинали уже смыкаться, как вдруг совсем неожиданно раздался барабанный бой, через минуту дверь юрты отворилась, и в нее кто-то крикнул, что в улусе умирает ребенок и что его хотят возвратить к жизни помощью шамана. Я изъявил желание присутствовать при этом лечении, но получил отказ. Посланный сообщил мне, однако ж, что шаман в своем обыкновенном чаровническом наряде[186] скачет и прыгает вокруг колыбели, бьет в барабан и призывает подчиненных ему духов. Часто можно было слышать, что он выходит из юрты и, несмотря на темь, бегает по степи, барабаня, свистя, крича и воя, как безумный. Вскоре к его неистовым крикам присоединился и страшный лай встревоженных им собак, и рев коров, и громоподобный топот диких табунов, в испуге рыскавших по степи. Эта отвратительная серенада, начавшаяся только что стемнело, продолжалась до полуночи[187].
На другой день рано утром я снова отправился в степь отыскивать вышеупомянутые надписи. В этот раз я нашел на одном намогильном камне несколько вырезанных фигур, но решительно отличных от приводимых Спасским, которые едва ли и отыщутся, потому что, по всей вероятности, курганы разрывали уже и при этом засыпали камни землей. Отрывать же их — потратить и времени, и денег больше, чем я могу, а потому я и повернул назад, на обыкновенную дорогу через Уйбат.
Перебравшись вброд через эту маленькую речку, я заметил, что степь начинала мало-помалу подыматься над уровнем Абакана. Скоро я взъехал на небольшую гору Ю-таг (Yy-tag), с которой открывался обширный вид на новую степь. Между множеством предметов, которые я на ней увидел, следует особенно упомянуть об одном улусе, который значительно отличался от всех, доселе мною виденных. Вместо обыкновенных берестяных юрт здесь были войлочные и
