Книга Шерсть и снег - Жозе Мария Феррейра де Кастро
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Рабочие были убеждены, что после победы будет построен новый, справедливый мир. Особенно твердо верили в этот новый мир Маррета и Жоан Рибейро. Когда они начинали говорить о будущем, споры сразу прекращались и все замолкали, внимательно слушая. В руках у Жоана Рибейро всегда были газеты — многие из них уже протерлись на сгибах. В подтверждение своих слов он раскрывал их и прочитывал телеграммы или отрывки из официальных выступлений государственных деятелей, где тоже говорилось о новом, лучшем мире, который возникнет после войны.
— Правда ли это? — выразил однажды сомнение Орасио.
— А как же иначе? Это обещают даже руководители консервативных правительств! — ответил Жоан Рибейро. — Новый мир будет создан, и никто не сможет этому помешать…
Рабочие Ковильяна смутно представляли себе грядущую эру, о которой возвещали газеты и радио, которую сулили парламенты и правительства, если Германия и Италия потерпят поражение. Но все они верили, что эта эра действительно наступит. Поверил в нее и Орасио…
Однажды ночью, когда Орасио с товарищами возвращался после вечерней смены домой, на площади они увидели ликующих рабочих.
— Муссолини слетел! Муссолини слетел! — восторженно восклицали они.
Подошедшие текстильщики не сразу поняли в чем дело.
— Кто это вам сказал?
— Передавали по радио.
— Но как это произошло? — спросил Бока-Негра.
Один из рабочих, Илдефонсо, ответил:
— Подробности пока неизвестны. Но это точно. Би-би-си повторяла много раз…
Люди стали обниматься. На летнем ясном небе сияли звезды.
— Теперь ждать недолго! Война на исходе! — слышалось со всех сторон. И рабочие снова обнимались.
Расцвели давние мечты о свободе — их вдохновляла пропаганда союзников по радио и в газетах. Как только враг будет повергнут в прах, наступит эра свободы…
Как-то утром Орасио спросил Маррету:
— Вы не могли бы дать мне еще раз те две книжки, которые я брал у вас? Мне хочется их перечитать…
Старик ласково улыбнулся:
— Что ж! С удовольствием… Но теперь ведь тебе некогда читать…
— Я буду читать их по воскресеньям, — объяснил Орасио.
— Ладно. Завтра же принесу…
Оба подумали об одном и том же: скоро Орасио станет ткачом и тогда будет работать восемь часов — вот и найдется время для чтения…
За несколько недель до того Маррета однажды как бы между прочим сказал: «После одной из ближайших получек меня вышвырнут на улицу». Больше он ни разу об этом не заговаривал, но Орасио чувствовал, что это, пожалуй, правда. Матеус, который держался со всеми очень сухо, теперь стал обращаться с Марретой значительно мягче, как бы сочувствуя ему. Если он останавливался у станка Марреты, то уже не зло, а, наоборот, снисходительно посматривал на старика. Маррета, словно ничего не замечая, продолжал все так же светло улыбаться и в цеху во время работы и в столовой за обедом, когда рассказывал о войне и о новом мире, который придет ей на смену…
Сейчас он говорил Орасио:
— Мне приятно, что ты хочешь перечитать эти книги. Ты себе не представляешь, как ты меня этим обрадовал.
На следующее утро старик принес книжки.
— Все мои книги в твоем распоряжении… — сказал он.
Орасио невольно подумал, что, когда Маррету уволят с фабрики, они будут очень редко видеться.
Старый ткач, будто отгадав его мысли, предложил:
— Если хочешь, потом я буду посылать тебе книги через одного товарища…
Это «потом» болью отозвалось в сердце Орасио.
Для них обоих потянулись тягостные дни. Маррета все время ждал увольнения, хотя и не показывал вида. Как-то вечером он спросил Орасио:
— Кажется, уже год, как ты начал обучаться на ткача?
— Да, позавчера исполнился год…
— Ну, жди мастера… Скоро он поставит тебя за мой станок. — На глазах старика показались слезы.
— Я не хочу? — воскликнул Орасио. — Я здесь не останусь!
— Не говори глупостей. Если ты откажешься, придет другой. — Голос Марреты стал особенно мягким: — Прости меня… Я не должен был говорить об этом. Но вот… забываюсь и, сам того не желая, заставляю тебя страдать…
Старый ткач оказался прав. В пятницу после обеда Матеус, проходя мимо него, остановился, вежливо поздоровался и не спеша двинулся дальше. Через некоторое время, закончив обход цеха, тем же неторопливым шагом мастер вернулся. Снова задержался возле Марреты и скороговоркой, как бы торопясь избавиться от неприятной обязанности, сказал:
— Ты уже стар и больше работать не можешь. Мне тяжело сообщать тебе об этом, но есть распоряжение дирекции об увольнении. Ты должен сходить к врачу страховой кассы и взять у него свидетельство об инвалидности — это тебе пригодится для получения пособия… Правда, всего двадцать эскудо в неделю, но это лучше, чем ничего…
V
Хотя Орасио и стал теперь ткачом, да и жена начала зарабатывать, к концу года он еще полностью не рассчитался с Валадаресом.
Фабриканты повысили наконец заработную плату, но жизнь дорожала и, несмотря на прибавку, рабочие по-прежнему не могли свести концы с концами. Когда Орасио говорил об этом, он так волновался, что Идалина, скрывая свои огорчения, принималась его успокаивать:
— Нам еще везет — ведь нас только двое. Правда, не удается откладывать по двести эскудо в месяц, как ты хотел, но шестьдесят-семьдесят остается… А в прошлом месяце мы сэкономили даже сто…
Орасио язвительно прерывал ее:
— Сэкономили! Оторвали от себя, вот что! Мы не тратим ни одного лишнего винтема… Не развлекаемся, живем впроголодь, во всем себе отказываем — во всем!
Идалина в душе была согласна с мужем, но все же старалась его утешить:
— Ты ткач и хорошо зарабатываешь. Детей у нас нет. А другие? Почти у всех большие семьи… вещи в ломбарде. У нас-то вот ничего не заложено. Если бы ты не дал денег Маррете, когда работал четыре дня в неделю, мы бы уже выплатили Валадаресу…
— Господи! Двадцать пять эскудо! Стоит ли говорить о такой мелочи!.. Вот неполная неделя — это действительно причина, и такое положение может повториться.
Прошло несколько дней. Однажды утром, когда Орасио собирался на фабрику, Идалина смущенно проговорила:
— У меня есть подозрение… я очень беспокоюсь…
— Какое подозрение? — встревоженно спросил Орасио.
Идалина не ответила. Догадавшись, в чем дело, он проворчал:
— Сейчас только этого недоставало…
— Ведь ты говорил, что любишь детей…
— Люблю. Но всему свое время.
Подозрения
