Книга Этюды черни - Ольга Анатолиевна Ускова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Через три часа, усталые и измученные, Дина и Андрей шли пешком домой по вечерней и весенней Покровке. Сновали студенты и воробьи. Блестели лужи от недавно окончившегося дождя. Андрей тащил две коробочки с орденами, врученными Президентом как-то очень наспех за что-то там хорошее. А Динка задумчиво вертела в руках маленькую записку, которую глава страны передал ей при награждении. Там была написано: «Дорогая Дина Алексеевна, берегите себя. Жизнь – это самое главное дело на свете».
– Андрюх, я не понимаю все-таки. Это что? Это угроза? Это предупреждение? Это поощрение? Это что?
– Забей, малыш! Это игра. Воспринимай это как просто пароль для перехода на следующий уровень системы…
Послесловие
Будто бы шел Петька по зеленому большому лугу, а на том лугу лежал сверкающий алмазный шар, больше Петьки. Во сне взрослые, когда им нужно бежать, прилипают к земле, стонут и мечутся, пытаясь оторвать ноги от трясины. Детские же ноги и резвы, и свободны. Петька добежал до алмазного шара и, всхлипнув от радостного смеха, обхватил его руками. Шар обдал Петьку дождем сверкающих брызг. Вот и весь сон Петьки. От удовольствия Петька расхохотался в ночи. И ему весело стрекотал сверчок за печкой…[55]
Когда я заканчивала писать эту книгу, у нас произошел серьезный спор с моим старшим внуком на тему: как приличная женщина должна заканчивать литературное произведение.
Дело в том, что я из чувства вины за редкие посещения семьи и неучастие в воспитательных процессах своего очередного поколения параллельно с этой книгой дописывала в виде взятки персональную сказку только для одного читателя, только для внука. Там было десять глав-книжек, и вся сказка была устроена как звездные космические приключения моего Малыша, который с друзьями, естественно, спасал Вселенную. Оставалась одна последняя, заключительная, книжка – финал. Малый что-то заподозрил в моих намерениях и, чтобы его бабуленция не выдала никаких финтов на последнем броске, приступил к расспросам заранее:
– Ба? А ты конец уже для меня пишешь?
– Да. А что?
– Ну, я надеюсь, все кончится ХОРОШО?!
– Слушай, ну чего каждый раз хорошо да хорошо. Ну скучно же! Ну давай какую-нибудь драму устроим, чтобы было о чем поспорить, а?
Малыш очень строго на меня посмотрел и твердо заключил:
– Либо у нашей книжки ХОРОШИЙ конец, либо я с тобой больше НИКОГДА НЕ ИГРАЮ!
Я, конечно, трусиха страшная в этом месте. Ну зачем мне тогда вообще все книжки на свете, да и сам белый свет, если мой маленький и ненаглядный со мной больше никогда играть не будет? Я тут же пошла на попятную:
– Да я пошутила, милый. Зачем нам эти дискуссии и споры? Конечно, хороший конец. Прекрасный просто конец! Лучше не бывает, вот какой у нас будет конец. Ну а чтобы все-таки не было скучно, давай у тебя там хотя бы хвост вырастет? Такой рыжий пушистый хвостище, как у нашего кота Добрыни, а? Представляешь, всех врагов победили, ты – генеральный директор Вселенной, и у тебя еще пушистый хвостик, и ты им обмахиваешься!
– Я чувствую, бабушка, ты плохо понимаешь договоры с первого раза! Хороший конец – это хороший конец, и никаких хвостов!
Этот разговор с моим мудрым наследником натолкнул меня на мысль о финале этой книги. Поскольку мало кто из нас в своем внутреннем состоянии миновал эти прекрасные семь лет, когда все истории должны быть с хорошим концом, а «Му-Му» Тургенева нужно выкинуть на помойку, то и все самые мои любимые и талантливые писатели в конце своих романов растерянно расплываются и фигачат ХОРОШИЙ КОНЕЦ, каких, как правило, в жизни и не бывает.
Михаил Булгаков в «Белой гвардии» уходит в сон Петьки со сверкающим алмазным шаром. Потом этот алмазный шар аккуратненько утянут к себе в «Пикник на обочине» братья Стругацкие, у которых последние строчки романа замерли в этом светлом крике: «…Шар приплясывает на месте, как буй на волнах. Он прошел мимо ковша, суеверно поднимая ноги повыше и следя, чтобы не наступить на черные кляксы, а потом, увязая в рыхлости, потащился наискосок через весь карьер к пляшущему и подмигивающему Шару. […] Он только твердил про себя с отчаянием, как молитву: “Я животное, ты же видишь, я животное. У меня нет слов, меня не научили словам, я не умею думать, эти гады не дали мне научиться думать. Но если ты на самом деле такой… всемогущий, всесильный, всепонимающий… разберись! Загляни в мою душу, я знаю, там есть все, что тебе надо. Должно быть. Душу-то ведь я никогда и никому не продавал! Она моя, человеческая! Вытяни из меня сам, чего же я хочу, – ведь не может же быть, чтобы я хотел плохого!.. Будь оно все проклято, ведь я ничего не могу придумать, кроме этих его слов: СЧАСТЬЕ ДЛЯ ВСЕХ, ДАРОМ, И ПУСТЬ НИКТО НЕ УЙДЕТ ОБИЖЕННЫЙ!”»[56]
Лев Толстой пытался прикрыть трагедию Карениной последней светлой главой про счастье Кости Левина, пеленки, дачку и звездное небо над головой. Но запомнили-то мы все равно только паровоз и разрезанную пополам женщину.
Пелевин в «Чапаеве и Пустоте» (а впрочем, далее и везде, вплоть до самого последнего романа) предпочитал ментальный уход в светлую одинокую Пустоту, чтобы в пространстве, или по дороге в русском поле, или на бесконечной аллее вдоль океана можно было идти, не уставать, дышать и думать о хорошем, не отвлекаясь на всякие гадости.
И, казалось бы, и мне просто никто не простит, если я не начну заворачивать финал в алмазные одежды никогда не сбывающихся романтических надежд.
Но мне так показалось скучно. Мне обязательно нужно если уж не брякнуть всю правду-матку перед расстроенным и огорошенным читателем, который никогда больше со мной играть не будет, то хотя бы отрастить
