Книга Росток - Георгий Арсентьевич Кныш

В каком направлении вести мне поиски? Процессы торможения и возбуждения в сложнейших нервных структурах на всех ее уровнях приводят к конечному результату — к тому, что мы называем... Как одним словом назвать мысль и чувство? Вот уже первый открытый мною постулат: «Мысль — чувство». Даже это одно чего стоит... Дороже жизни... Погоди, погоди! Что ты мелешь! — остановила Майя себя, приложив пальцы к губам. — Смотри, как бы не поплатиться!.. Возникновение чувства, смену его интенсивности я наблюдала на больной девочке. Оно каким-то образом передается через пространство — пусть еще на небольшое расстояние, — это зафиксировал экран энцефалоскопа. Материальная субстанция переданного цветку эмоционального импульса не вызывает сомнения. Тогда правомерно сделать вывод, что эту материальную субстанцию нужно искать. Я ее найду и открою такие горизонты...»

Майя еще раз внимательно просмотрела перерисованные с экрана в тетрадь энцефалограммы.

«Никто не научит ни меня, ни кого-нибудь другого читать эти энцефалограммы. Надо усложнить эксперимент. Как? Возможно, что-нибудь прояснится, если сопоставить психическое состояние человека в отдельные моменты с состоянием растения. Одной трудно. С кем поделиться сомнениями и предположениями? Психиатр что-то говорил о моделировании, о Проблемной лаборатории. О, да там же работает Гриша! Как же я забыла об этом! Может, он уже вернулся из Киева? Надо позвонить. Прямо сейчас».

Майя направилась к выходу. И вдруг дверь перед ней распахнулась, и в оранжерею вошел Савич. Она кинулась к нему, расставив руки. Уткнулась лицом в мокрый от снега меховой воротник его пальто, прижалась на мгновенье, замерла. Потом повела к столу, усадила в кресло. Радостно воскликнула:

— Как долго тебя не было!

— Все теперь позади, чаечка. Я здесь. Жив, здоров...

— Я так тебя ждала!..

— Чужих мужей приятней ждать, чем своего, — раздался от двери голос Аиды. — Белье стирать им не надо, еду готовить тоже не надо. Приходят чистые, ухоженные...

Майя и Григорий замерли, опустили головы.

— Домой не забежал... — не унималась Аида. — Кто ж так делает? — голос ее был спокойным, ровным. Она ничем не выдавала своего гнева и возмущения.

Первым опомнился Григорий.

— Здравствуй, Аида, после долгой разлуки, — сказал он тихо. И встал. — Я домой забегал. Ты уже ушла.

— Здравствуй, гуляка, — все так же, ровным голосом ответила Аида. Но ее всегда безоблачный взгляд затуманился, угас. Она подалась навстречу и тут же отшатнулась, неожиданно побледнела. — Занимайтесь своими амурами. Я пошла.

— Не будем играть в прятки, — властно сказала Майя. — Садитесь, Аида. И ты, Григорий, садись. Рано или поздно мы все равно встретились бы. Давайте поговорим, как подобает воспитанным людям. Не будем упускать удобного случая.

Тревога, вызванная появлением Аиды, не утихала. Она заполнила густой тишиной оранжерею, притаилась среди лапчатой, резной листвы пальм, съежилась в чашечках цветов, проскользнула в зеленое сплетение вьюнка. Майя нервно стучала пальцами по столу. Григорий, запрокинув голову, всматривался во что-то на потолке. Аида сидела прямо и неподвижно, со сложенными на коленях обветренными и потрескавшимися ладонями.

— Чего вы от меня хотите? — нарушила молчание Майя, окинув Аиду презрительным взглядом. — Я приняла вас на работу не для того, чтобы вы шпионили за мной.

Аида встала.

— Ловко! Вы мне — работу, а я вам — мужа... Не много ли? Куда сплавили своего?

— Вы... Я надеялась... Я хотела, чтобы вы набрались как можно больше знаний. Стали... Стали... — Майя запнулась. Умолкла.

Аида взяла мужа под руку:

— Пошли отсюда! Здесь нас ничто не держит. Пошли!

Григорий переводил взгляд с жены на Майю. Обе они чем-то своим неповторимым и ярким были ему дороги. Страстность, неутомимость в любовных ласках, острота мышления и безоглядность чувства — у Майи. Ровность взаимоотношений, уютный покой, материнская доброта и способность прощать — у Аиды. Властная требовательность Майи противостояла мудрой мягкости Аиды. Что ближе сердцу? Что дороже?

Григорий никогда еще не чувствовал себя так омерзительно. Он словно вынырнул из темной, вертящейся воронки водоворота, где незаметно, исподволь, стираясь и обесцениваясь, вошли в обиход случайные встречи, украденные ласки, обесцвеченные пошлостью чувства. И все это в блестящей, многоцветной упаковке самоутверждения, самопроявления, само... «О черт! Аида... Она... Она похожа на ту березку на Арсенале, что вот-вот зазеленеет листвой, даст новые побеги...»

Не сказав ни слова, Григорий вскочил, выбежал на улицу, спустился к площади по извилистой ленте асфальта и только там замедлил шаг. Влажный воздух врывался в грудь, распирал легкие. Григорий жадно, ненасытно хватал его пересохшими губами.

Заметил, что встречные прохожие удивленно посматривают на него. Почему? Что они находят в нем такого...

Подошел к луже, заглянул в нее. Из замутненного плоского водного зеркала на него уставилось раскрасневшееся, округлое лицо с сумасшедшими глазами. Шапка сбита набекрень, волосы взлохмачены. Один конец розового клетчатого шарфа чуть ли не волочится по асфальту.

Снял шапку. Причесал волосы. Поправил шарф. Напряжение последних минут спало, улеглось. Свежий воздух, ясный, безоблачный небосклон, набухшие почки на деревьях вернули ему самообладание.

«Признайся, будь искренним с собой... Надеялся, что долгое отсутствие разрубит без твоего вмешательства узел? Да, надеялся. Но, черт побери, ничего не изменилось!»

Неподалеку от проходной Проблемной лаборатории забрызганный и замурзанный малыш пускал в луже пластмассовый кораблик. Неуклюжий голубого цвета кораблик с высокой трубой, окаймленной тонким красным пояском, то и дело клонился набок, зачерпывал воду и тонул.

— Слушай, коллега, почему твой корабль не хочет плавать? — Григорий присел на корточки возле розовощекого рыжеволосого мальца. — Как тебя зовут?

— Михасем, — шмыгнул ребенок носиком.

— А может, давай другой сделаем? Хочешь?

— Хоцу! — обрадовался Михась. — Ты умеешь?

— Попробуем.

Григорий достал из кармана блокнот, вырвал лист. Сделав бумажный кораблик, поставил его на воду.

— Смотри.

Легкий ветерок подхватил кораблик, и он, покачиваясь, поплыл к противоположному берегу. Михась, не раздумывая, кинулся следом за ним в воду.

— Плывет! Плывет!

— Что ты делаешь, шалопут. — Григорий обежал лужу, схватил Михася под мышки, понес к проходной лаборатории.

Возле батареи парового отопления разул и раздел Михася, накинул на него свое пальто, усадил на табурет.

— Грейся здесь, пока не высохнет. Тебя ведь мама накажет. Да и простудиться недолго.