Книга Истребление персиян - Татьяна Никитична Толстая

Опишите? Только честно опишите, что чувствуете, что-то мимолетное, что первым в голову.

– Срач?

– Ну какой же это срач, – Шура впервые в мой адрес возмутился, – Тихон, представьте, что вам нужно рассказать историю этого места… Включитесь!

Хорошо, Шур. История еще той вашей квартиры, в которой состоялось знакомство: длинный коридор, наполовину превращенный в кухню, в конце его сральник, душ и умывальник, к которым пробираешься через хозяйственную часть. По бокам комнаты, их три, в одной живет неведомый мне Никола, на барской кровати карельской березы, высоченной, краем глаза мной виденной, там зеркало, мольберт, кисти, всё намешано, и непонятно, как неведомый мне Никола может там развернуться. Потом ваша крошечная спальня – туда не привелось заглянуть. А затем гостиная. Главенствует фикус, единственный выживший после ночного извержения Везувия. Бюст Аполлона вот-вот сверзится, всюду книги – и на них полные пепельницы; кто-то ходил, как вы любите, не разувшись, и всюду следы, следы, следы. Включая горшок у фикуса, на который кто-то поставил грязный ботинок, явно завязывая шнурок, след вертикальный оставив. Перспектива, но какая-то еще нечеткая, как у Джотто.

– Но тени, Тихон, дорогой, а как же тени, вы же видите следы, это же тени. Легкокрылые. Не ощущаете?

– Какие, Шур, тени, если наследили, а пепельницы многочисленные за собой вытряхнуть даже не подумали. У фикуса – вот – ветку выломали, в пятницу прошлую еще была.

– Это Никола обрезал, это красота, она мешалась.

– Познакомьте, наконец, с Николой, поговорим о том, как ветки обреза́ть.

Шура на третье игрище, оно же третье знакомство – предложил приработок.

– У вас оригинальный взгляд, к тому же вы энергетик. А не хотите ли начать писать?

– Денег я хочу, денег, – надевая под парадные штаны джинсы, ответил, – писать, так писать, а делать-то что надо?

– Писать.

* * *

– Что ж вы делаете! – режа по живому прекрасную первую статью, с графиками, диаграммами, процентами, доказательствами и впрямую, и от обратного, вскричал Шура. – Это же не докладная одного чиновника другому!

И из моих семи листов оставил пять абзацев, каждый раз переспрашивая: правильно понял? Глотая подступавшие слёзы, отвечал: правильно.

Пусть режет, это унижение переживу, платят-то хорошо. Научусь, чтоб не резал.

– Тихон, дорогой, зачем всегда ставите личные местоимения: “я думаю”, “вы считаете”? Возьмите в руку ножницы и кастрируйте их. Ведь и так ясно, что думаете именно вы, зачем в предыдущей строке опять написали “это унижение я переживу”, но молодец – “я” потом удалили.

– Шура, опять на святое, такие милые личные местоимения, вдруг кто подумает: был не я!

* * *

– Тихон, сейчас в гости придет мой друг, тот самый известный сердцеед, про которого рассказывал.

– Тот самый, который Палладио, и вся европейская красота, которого немного читал и до знакомства с вами? Про которого столько рассказов.

– Он, в руках себя держите.

– Шура, это он? Эта длинная и зримо потрепанная жизнью оглобля, в штанах мятых и не по размеру, при таком росте еще и на вырост брал, какой-то угловатый, – сердцеед? Погодите, очки протру, давно мама говорила: зрение-то поправить нужно.

Потом Аркаша включал трубный голос, какой-то монотонно-пронзительный, и повествовал, расцветая. Как проявляют пленку – и всё в ней проступает, как дети раскраску раскрашивают – и жизнь становится цветной, как гравюры выжигают, – всё это про красоту, которая проявляется.

– Да, Шур, сердцеед, понимаю вашу компанию.

– Вы, Тихон, всех моих друзей так припечатывать будете: помятая оглобля?

– Нет, Шур, только тех, которых люблю. Дорогих.

* * *

Однажды Шура подарил пальто. Было это уже встречу на третью-четвертую, видимо, памятуя, каким сугробом к нему в дом проник и как познакомились.

– Тихон, у меня есть для вас подарок!

– Мне, правда?

И дарит. Знаете, такое нечто, в пол. Тяжеленное, в младенчестве у многих, наверное, были такие конструкции, в которые мамы одевали, но в них шевелиться невозможно.

Это потом Шура напишет и расскажет про свое зеленое пальто, потом пойму, – как трепетно и важно для него это было, не то, конечно, но пальто подарить, согреть.

Но в тот момент от негнущейся монументальной конструкции “баба на чайнике, а сверху шарфик” – отказался категорически, чем, наверное, обидел.

* * *

– Вы что, тоже смотрите фигурное катание?

– Шур, я его смотрю с восьми лет, что-то в нем – да, понимаю.

– Спорить и обсуждать давайте?

Олимпиаду в Пхёнчхане смотрели вместе на отдыхе. Казалось бы – отдых, но в 6:30 уже подъем, Шура первый, я б еще поспал, но там Женя Медведева и Алина Загитова противостоят. Мы болеем за Женю. Орем при ее прокатах.

Но не всё так сладко начиналось: та самая моя личная жизнь и спустя восемнадцать лет отказывалась поначалу настраивать нам ноутбук, чтоб было наше фигурное катание. Вы мне спать помешаете.

Помешали.

За стенкой в ответ стучат: а не могли бы так не орать?

А мы ж еще вполголоса.

* * *

– Шура, дорогой, а про меня когда-нибудь напишете? Про всех пишете, а про меня?

– Ждите, дорогой Тихон, ждите.

Дождался:

Я в Хуахине с двумя давними приятелями, один из которых – он химик, он ботаник, то есть, нефтяник, конечно, или что-то в этом роде, позволяющее зарабатывать, но и ботаник тоже и даже в первую очередь, всё знающий про флору, я каждой весной консультируюсь с ним по радостно-майским проблемам садоводства. А впереди лето и целых пять месяцев счастья. Быстрый ум, непререкаемый тон, птичий нос, прыгающая походка – бесценный мой друг Тихон Борисович.

Где нефть, там и газ, где флора, там и фауна: в океанических рыбах и гадах, везде, во всём мой друг первейший эксперт, он знает и про тех, кто плавает в водах, и про то, что плавает в супе, а разнообразие в хуахинских едальнях величайшее. Но и сбои тоже случаются: о горе, нет сегодня акульих плавников. Как так, почему нет, чем же тогда насытиться? – Тихон Борисович в растерянности. Но справились с этой драмой: в меню есть устрицы, есть разные креветки, есть кальмары, есть крабы всех видов, есть божественные гребешки, есть по-всякому приготовленные рыбы – встаешь из-за стола, распираемый, распинаемый обжорством. И тут наступает новая драма.

Пожорочные наши находятся внутри рынка в нескольких шагах от океана, а торгуют на рынке снедью, в океане добываемой: на прилавке во льду лежит акула, едва шевеля хвостом в предчувствии неминуемой гибели. Скоро ей в кастрюлю: кипеть среди трав и листьев, с чесноком и перцем, имбирем и лимонником. Тихон Борисович в отчаянии: акулу надо спасать. Как спасать, зачем? – вы же сами сейчас страдали из-за отсутствия в