Книга Колодец детских невзгод. От стресса к хроническим болезням - Надин Бёрк Харрис

Если мы признаем, что источником многих проблем нашего общества является столкновение с травматическим опытом в детстве, мы сможем обнаружить простые решения этих проблем: в частности, снижение дозы негативного опыта у детей и увеличение способности опекунов выступать в роли буфера. Начав с этого, мы сможем перейти к более сложным материям: учитывать новые знания в процессе построения более эффективных учебных планов, разрабатывать анализы крови, позволяющие выявить токсичный стресс, то есть искать самые разные решения и внедрять инновации, которые шаг за шагом будут снижать негативные последствия, а со временем станут делать это все быстрее и быстрее. Причину вредоносного воздействия (будь то микробы или негативный детский опыт) не обязательно устранять полностью. Революцией станет творческое применение имеющихся знаний для нивелирования последствий вреда по мере его причинения. Потому что, постигнув сам механизм, мы сможем изобрести бесчисленное количество способов улучшения состояния человека. Именно так можно высечь искру революции. Сначала меняешь точку зрения, потом призму, через которую смотришь, – и когда тебе, наконец, откроется мир, ничто уже не будет прежним.

Глава 13. В зеркале заднего вида

Телефон мужа зазвонил в субботу, в 6 утра. Мы решили посвятить выходные экскурсии по винодельням Калифорнии, так что ранний подъем был столь же нежеланным, сколь и неожиданным. Сонный Арно отвернулся и закрыл голову подушкой.

– Милый, это твой телефон, – пробурчала я. – Кто удумал звонить тебе в такое время?

Арно шлепнул рукой по тумбочке, нашел очки, потом взял трубку.

– Алло? – прохрипел он.

Секунду спустя он уже сидел на кровати. Когда он ответил, голос его звучал встревоженно:

– Да, да, она здесь. Секундочку.

Он передал телефон мне со словами:

– Это Сара. У Эвана случился удар.

Что за?.. Я как врач привыкла к звонкам от родственников и друзей в любое время дня и ночи. Иногда повод действительно оказывался значимым (у подруги ребенок вдруг начал хрипеть), и я могла дать стоящий совет (срочно вызывайте скорую!). Но чаще я просто раздаю успокаивающие рекомендации («Моя двухлетка съела кошачьи какашки, что делать?» – паникует кузина. «Не давать ей больше есть кошачьи какашки», – советую я). Поэтому, когда Арно передал мне телефон, я только и могла подумать: «В каком смысле удар?» Я могла представить, как мой брат уснул, положив руку под голову, и проснулся с колющим ощущением; или как у него обнаружился паралич Белла – пугающее, но неопасное воспаление лицевого нерва, из-за которого половина лица может остаться парализованной на недели или даже месяцы. Забирая из рук Арно телефон, я скорее была настроена скептически, чем взволнована.

– Сара?

– Привет, Надин, – голос звучал пугающе напряженно. – Я в отделении скорой помощи. Врачи предлагают провести экспериментальную процедуру. Они говорят, что она может спасти Эвану жизнь, но мне нужно подписать согласие на участие в клинических исследованиях. Я не знаю, что делать. Ты можешь переговорить с врачом и сказать, что думаешь?

Мой пульс ускорился. Скорая помощь? Клинические исследования? Что творится?

– Конечно-конечно, передай трубку врачу, – сказала я, усаживаясь рядом с Арно на краю кровати.

Вскоре я услышала на том конце линии властную и немного торопливую речь, и моя внутренняя сирена включилась. Этот тон был мне до боли знаком. Врач говорила сухо, прямо, кратко – я и сама так выражалась, когда, стоя у кровати пациента, буквально видела у изголовья старуху с косой. Нельзя было терять ни секунды.

Врач кратко представилась и стала объяснять, в чем проблема и что они собирались делать. Я впитывала информацию, кивая и бормоча «угу», до тех пор пока не услышала фразу: «заблокированы две трети потока крови в средней мозговой артерии».

У меня все тело скрутило.

– Что-о-о-о-о?! – заорала я в трубку.

Я прекрасно понимала, что это значит с клинической точки зрения; но мне было сложно принять, что это происходило с моим братом. Бо́льшая часть его мозга не снабжалась кровью. Вероятнее всего, это означало смерть. Или тяжелую инвалидность, если повезет. Я представила Эвана в инвалидной коляске, с одной рукой, прижатой к груди, словно сломанное крыло раненой птицы. Я представила памперсы для взрослых и специальные аппараты, которые будут помогать ему повернуться в постели. Я представила яблочное пюре, вытекающее с парализованной стороны его рта.

И заплакала.

Я почувствовала, как Арно обнял меня. Сделала глубокий вдох и продолжила слушать.

Врач на мгновение остановилась и затем продолжила, сначала чуть медленнее, потом снова ускоряясь. Она назвала процент выживаемости при назначении стандартного лечения и объяснила, почему в случае Эвана посчитала особенно уместным использовать новую экспериментальную процедуру. Я заставила себя все это воспринять. Она описала риски и потенциальные преимущества, а затем сказала, что передает телефон жене моего брата. Нужно было взять себя в руки. Нельзя дать Саре услышать, как я волнуюсь.

– Сара, судя по всему, нам стоит согласиться на эту процедуру, – я сделала все возможное, чтобы звучать спокойно и обнадеживающе.

– Точно? Ты уверена?

– Да. Это лучший вариант для нас.

Уже через полтора часа мы проходили через раздвижные стеклянные двери нейрохирургического отделения интенсивной терапии при Калифорнийском университете в Сан-Франциско. Арно нес на руках трехлетнего Кингстона. Нас проводили в зал ожидания, где уже дежурили мои родители и братья. За те часы, что мы провели, ожидая окончания процедур, я несколько раз слышала, как врачи и сестры передавали информацию о моем брате: «Сорокатрехлетний мужчина, острый инсульт, некурящий, факторы риска отсутствуют». Последняя часть предложения эхом отражалась в моей голове. Факторы риска отсутствуют.

Это была неправда.

Когда мы с братьями росли, наша мать страдала параноидной шизофренией – тяжелым психическим заболеванием, которое, к сожалению, не лечилось много лет. Как и у большинства семей с подобной историей, атмосфера в нашем доме была сложной. Состояния тревоги и стресса перемежались моментами любви и радости. Мама научила меня четко делать двуручный бэкхенд в теннисе и яро отстаивала идею получения образования. «Учись, девочка моя, потому что, когда ты получишь диплом, никто не сможет этого у тебя отнять!» – наставляла меня она. Но когда наступала черная полоса… то в доме воцарялась кромешная тьма. И хуже всего было то, что никогда нельзя было предугадать, что тебя ждет. Каждый день после школы мы играли в угадайку, кто ждет нас дома – Счастливая Мамочка или Пугающая Мамочка? Из-за этого мы подвергались повторяющемуся и непредсказуемому стрессу, что сильно на нас повлияло, и позитивно, и негативно.

В тот день я сидела в зале ожидания интенсивной терапии нейрохирургического отделения, меня мутило от волнения, и я не могла не думать о том, как все могло бы быть, если бы оценка Эвана по шкале НДО была указана в его медкарте. У людей с высокими показателями НДО риск инсульта выше, чем у тех, кто его не имеет, более чем в два раза. Как бы изменился подход к лечению моего брата вплоть до настоящего момента, если бы к его баллу по шкале НДО относились так же, как и к другим индикаторам состояния здоровья вроде кровяного давления или уровня холестерина? Если бы мы знали, как НДО связан конкретно с этим типом инсульта, можно ли было как-то повлиять на риски? Могло ли это знание помочь в будущем защитить от инсульта других людей, таких как Эван? Все эти вопросы неизбежно приводили меня к одному выводу: нам крайне необходимо больше исследований НДО.