Книга Лето - Али Смит

В тот день в той комнате со стариком в постели, бодрым и обаятельным стариком, который, кажется, не помнил матери Арта, но взял Арта за руку и не хотел ее отпускать, Шарлотта увидела, как женщина по имени Элизавет увидела Арта.

Шарлотта увидела, как Арт увидел женщину.

Ну, – сказал Арт в постели в ту ночь в Саффолке, – потому что у нас… у нас много общего.

Это не было ответом на вопрос, который задала Шарлотта. Она ничего не говорила. Он просто попытался объяснить или высказать что-то вслух, вообще-то скорее для себя, чем для нее. Но она почувствовала, поняла, что должна спросить, должна поддержать общение. В общем, она так и сделала.

Например? – сказала она.

Ну, для начала, мы оба выросли без отца, – сказал он.

Шарлотта легла на спину и посмотрела на гипсовое украшение вокруг светильника на потолке. Фрукты и цветы вокруг источника света.

Каково это?

Это просто… ну, как надо, – сказал он.

Как надо, – сказала она.

Будто у меня перед глазами открылась широкая перспектива с небом на много миль над каким-то летним пейзажем, – сказал он.

Угу, – сказала она. – Как надо.

Будто… я просто… знаю, – сказал он.

Просто знаешь что? – сказала Шарлотта.

Я должен быть с ней, – сказал Арт.

Как раньше ты говорил, что знаешь про меня? – сказала Шарлотта.

Ой, – сказал Арт. – Я всегда знал, мы оба всегда знали, что я преувеличивал, когда думал так про нас.

Верно, – сказала Шарлотта.

Я не преувеличиваю, когда речь идет о ней, – сказал он. – Тут совсем по-другому. Это невероятно. Это потрясающе. Это чудесно. Это просто… ну, есть. Ты куда? Уже полдвенадцатого. Зачем ты одеваешься?

Просто охота прогуляться или типа того, – сказала она.

Хочешь, чтобы я тоже пошел? – сказал он.

Нет-нет, все нормально, – сказала она. – Просто охота немного проветриться.

Ты берешь ключи от машины? – сказал он.

Может, прокачусь, – сказала она.

Ты надолго? – сказал он.

Нет, – сказала она.

Когда, покатавшись, она вернулась, постель была пуста. Она была еще теплой после него, когда Шарлотта в нее залезла.

Он оставил записку на ее сумочке.

«Я у Элизавет. Заберешь машину завтра. Вернусь домой, когда разберусь, где я и что я делаю».

Полтора месяца спустя, целую жизнь спустя, Шарлотта сидит в луче света и перечитывает эсэмэску о скрипке.

Шарлотта хохочет при воспоминании.

Мальчик. Мальчик, который приклеил стекло к руке сестры, чтобы сестра разбила его и порезалась.

Шарлотта вспоминает, как он сказал, когда они проезжали мимо маяка по пути в гостиницу, что у Альберта Эйнштейна однажды возникла идея о том, что период принудительного одиночества – вроде того, что ежедневно переживают на работе смотрители маяка, – был бы полезен для молодых людей с научными или математическими наклонностями, поскольку давал бы им возможность непрерывно творить.

Не верьте всему, что он говорит, – сказала его сестра Саша.

Это правда, – сказал мальчик. – Эйнштейн говорил это. Он выступал с речью в Альберт-холле, тогда-то это и сказал.

Ну-ну, – сказала сестра. – Шарлотта, Роберт хочет рассказать вам все об Эйнштейне.

В октябре 1933-го, – сказал мальчик. – Я могу это доказать. Могу. Это есть в книге. Книга у меня с собой.

Шарлотта помнит, что книга и впрямь была у него с собой. На самом деле у него с собой не было ничего, кроме книги.

В тот вечер мать рассказала им в пабе гостиницы, когда они ужинали, что сын не положил в дорожную сумку ни пижамы, ни зубной щетки. Там лежала только книга об Альберте Эйнштейне.

Ну да, ведь он путешествует налегке, – сказала сестра. – В буквальном смысле: легковесно.

В этот момент оба ребенка, которые яростно спорили обо всем на свете, с удовольствием рассмеялись над шуткой, и это был такой заразительный восторг, что все в ресторане обернулись к их столику, но не так, будто желали, чтобы они вели себя потише, или считали это поведение навязчивым, а так, как если бы некое душевное происшествие объединило целый зал незнакомых людей.

Шарлотта садится в кровати.

Встает.

Снимает подушку со стула у окна и бросает ее на пол. Переставляет стул к столу. Включает другой свет.

Боже, эту комнату не мешало бы прибрать и проветрить.

Шарлотта возвращается к окну и открывает его.

Уже лучше.

Она подбирает футболку Арта. Вешает ее обратно на спинку стула. Садится.

За столом принимается сочинять ответную эсэмэску Арту на своем джеймсбондовском телефоне.

«Вспоминала тот случай, когда мы гуляли к северу от кингс-кросс вскоре после нашего знакомства, летним днем, и заметили всякую всячину, развешанную на наружной стене жилого дома, а рядом табличку распродажа, и ты купил керамическую собаку, на ней стояла цена 3 фунта 50, помнишь, а ты дал мужчине пятерку и сказал, чтобы сдачу оставил себе».

Тогда она подумала: «Вот дурак». Купил какой-то хлам. Собаку слепил кто-то либо совсем молодой, либо совсем никчемный: бело-желтая обожженная глина, тело посредине согнуто, бесформенные лапы и собачья голова, на обоих ушах видны отпечатки больших пальцев.

Со временем Шарлотта полюбила эту керамическую собаку.

Хотя, впрочем, никогда не признавалась в этом Арту.

«Мне кажется, твоя покупка стала тем моментом, когда я тоже поняла, что нам вообще-то не быть любовниками, но я все равно тебя люблю», – думает она.

Этого она не пишет. Удаляет кусок эсэмэски, который уже набрала.

«Я в ужасе. Плюс ко всему мне снятся стремные сны. Приснилось, что маска по всему моему телу превратилась в краску по всему моему телу».

Ничего такого она не пишет.

Зато пишет другое:

«У меня где-то есть электронка гринлоу. Я поищу. Интересно, эшли заговорила или нет. Как никогда хочется отправить ей ссылку на тот фильм лоренцы маццетти. Сейчас отправлю.

Спасибо за историю про голубя. Я напишу о ней и пришлю тебе написанное завтра. Ну так вот, моя история для тебя о том, что я видела, такая: я зашла в интернет и посмотрела на фотографии некоторых мест, где мы были в свое время, все они на карантине и выглядят так, понимаешь, будто с неба появилась рука, сгребла всех и убрала или будто живых людей только что удалили в фотошопе, и меня осенило. Это похоже на самый ранний период фотографии, когда все движущиеся предметы – лошади, транспорт или шагающие люди – исчезали, поскольку у камеры была очень долгая выдержка. Они становились эфемерными и полностью испарялись или превращались в размытых призраков. Потом я нашла какие-то карантинные снимки той улицы, на которой мы останавливались в париже на монмартре, помнишь, кровать так скрипела, что мы оба не могли уснуть, и потому просто сидели и смотрели, как занимается новый день? Ну так вот, я ахнула от изумления, когда увидела эту улицу, потому что на ней снимали фильм, действие которого происходит в 40-х, и когда ввели карантин, съемки прервали и оставили все таким же переделанным, как в оккупированном париже, все фасады зданий коричневые. Очень редкие люди на фотографиях напоминали призраков, попавших из нашего времени в прошлое, в пуховиках и масках, и отдельные парочки из XXI века выгуливали парижских собачонок. Ну и я поискала, съемки какого фильма были прерваны из-за карантина. Он называется прощайте мсье хаффман, и кажется, это история еврейского ювелира, который вынужден прятаться, чтобы выжить, и потому передает свой магазин молодому помощнику. Помощник просит ювелира помочь ему и его возлюбленной завести ребенка. Вначале была театральная пьеса, получившая признание во франции, я поискала ее, и вуаля, вот так совпадение. Театральную пьесу написал человек по имени жан-филипп дагер[73]. Ну и мне стало интересно, а вдруг современный драматург дагер – родственник луи дагера, изобретателя дагеротипа, человека, который сделал самые первые фотоснимки в истории, и на многих из них появлялся эффект исчезновения. Один из самых известных его снимков – фотография бульвара дю тампль конца 1830-х годов, сделанная в разгар дня, и там почти все движущееся или живое пропало, за исключением стоящего мужчины, которому начищают туфли. Все остальные исчезли! В интернете сказано, что это первая в истории фотография живого человека. Все потому, что он стоял неподвижно. Ну да, и я подумала, но ведь остальные люди все равно там есть. Просто мы их не видим. Вот о чем я хотела тебе сегодня рассказать. Знаешь, как люди постоянно говорят об этом времени, в котором мы живем: «Ох, имеем, что имеем». Скорее уж, не имеем того, что имеем».