Книга Господа Чихачёвы - Кэтрин Пикеринг Антонова

Наталья упоминает беременность еще лишь в одной записи «почтовых сношений», находясь примерно на четвертом месяце, жалуясь между делом на то, что ее состояние помешало ей поехать на ярмарку за припасами (хотя дорога, как представляется, была куда более серьезным препятствием):

О себе же тебе скажу, что я брожу с своим пузишком; уже становится тяжеленько очень: а на ярмонку надобно бы очень съездить; сахару, чаю, кофею, масла деревяннова, и проч. очень понемногу, но Дорога теперь не хороша и зимнего экипажа здесь нет, то и ехать нельзя[536].

Хотя вторая тетрадь дневников Натальи обрывается на третьем триместре ее четвертой беременности, там ни разу не упоминается ее состояние; нет записей о младенце Варваре и в следующем, третьем дневнике. Алексей однажды упомянул, что посещал своею бывшую кормилицу, и потому можно предположить, что Наталья нанимала кормилицу и для Варвары. Это объясняет, почему она смогла вернуться к обычным занятиям, когда Варвара была еще грудным младенцем. Но абсолютное отсутствие упоминаний о ребенке в записях все-таки удивительно[537]. О смерти Варвары мы можем узнать только из дневниковой записи Якова от 14 июня 1838 года: «Терентий привез от брата письмо, что Варенька скончалась». Яков немедленно поехал в Зимёнки. Прибыв туда на следующий день, он «увидел около могилки брата с его людьми. Усопшую Вариньку только что опустили в могилу»[538].

Таким образом, записи Натальи о деторождении в «почтовых сношениях» дают понять лишь то, как тяжело оно отразилось на ее здоровье, а в ее дневниках практически нет упоминаний беременностей, за исключением, может быть, упоминаний о плохом самочувствии. Говоря о беременности, все участники переписки прибегали к эвфемизмам («тяжеленько», «пузишко») и писали о состоянии Натальи в примерно том же стиле и теми же выражениями, как когда вели речь о других недугах. Учитывая, что супружеские пары той эпохи и социального положения вряд ли использовали противозачаточные средства, Наталья, вероятно, также пережила как минимум один выкидыш во время четырехлетнего промежутка между рождением Алексея (в 1825 году) и Александры (в 1829) и в девятилетний промежуток между рождением Александры и Варвары (в 1837 году). Выкидыш мог быть причиной одной из тяжелых болезней Натальи в этот период, и колотье в «боку» могло быть намеком на это (или же на менструальные боли).

В 1853 году Андрей пишет в своих «келейных записках» о «самой мучительнейшей из женских болезней», из чего можно заключить, что ближе к концу детородного периода Наталья страдала от каких-то более серьезных последствий беременностей и родов[539]. Хотя в конце концов она скончалась в 1866 году от неизвестной болезни, которая вовсе необязательно была связана с хроническими симптомами, досаждавшими ей на протяжении всей жизни, поскольку она продолжала путешествовать и трудиться в имении даже после того, как ее дети обзавелись собственными семьями (хотя и не так активно, как раньше), в 1850‐х и начале 1860‐х годов, и дожила до довольно преклонных для той эпохи лет (ей было шестьдесят семь). Однако серьезные и продолжительные осложнения, к которым привели роды, должны были повлиять на ее восприятие биологического аспекта материнства, возможно затронув и эмоциональную составляющую. Во всяком случае, эта тень видна на страницах ее «ежедневных заметок». Опыт Натальи подтверждают сохранившиеся в архиве краткие сообщения о других матерях. Невестка Натальи, Анна Бошняк, после рождения детей несколько лет болела, в том числе страдала от того, что называла «пароксизмом». Болезнь была так серьезна, что в поисках исцеления она отправилась в дальнюю поездку[540]. Поколением позже мало что изменилось, разве что теперь обсуждать эти темы стали откровеннее. Сын Алексея и Анны Константин («Костя») пишет в своем дневнике о нежелании жены переносить слишком много беременностей: «…стал зариться на чужих баб, что меня очень разобрало, жену часто тревожить опасаюсь, она кормит ребенка, да притом еще все жалуется, что часто приходится родить, боится уж опять не забеременела ли»[541].

Если и существовала какая-либо особенная «мужская болезнь», то это была депрессия. Во всяком случае, для мужчин Викторианской эпохи жалобы на хроническую депрессию были обычным делом. Ее причины часто искали в перенесенных ранее болезнях или травмах, а Джордж Гиссинг назвал депрессию «интеллектуальной болезнью своего времени». Историк М. Джоанн Питерсон в своем исследовании обнаружила, что викторианки погружались в меланхолию лишь в определенных ситуациях, когда горевали из‐за потери любимого. Мужчины, напротив, часто страдали продолжительной депрессией, для которой в существующих обстоятельствах не было очевидных причин, а наблюдавшиеся симптомы совпадают с теми, что «обычно приписывались женщинам Викторианской эпохи»[542]. Поразительно, что и Алексей, и Андрей упоминают о периодах депрессии (в отличие от Натальи с ее тяжкими обязанностями и частыми физическими недугами). В начале 1834 года, отвечая Якову, жаловавшемуся на жар, Андрей пишет:

Я и сам с того же времени чувствую себя отменно дурно, но дурнота моя более от самого себя: забираю в голову много дряни. В одно и то же время чувствую всю малость мрачных моих мыслей, и не в силах исправить себя. За то и наказываю сам себя: не разделяя ощущений своих ни с кем[543].

Андрей понимает, что его проблема психическая – в его «голове», а не физическая; его чувства – следствие «мрачных мыслей», терзавших человека, который считает своим призванием интеллектуальный труд. Это составляет поразительный контраст с исключительно физическими проявлениями болезни Натальи, отражавшими ее практичное представление о себе.

Почти тридцать лет спустя Алексей также переживает эпизод депрессии. В письме домой 1861 года он отвечает на вопросы о его «утренних болях» (вероятно, физическом симптоме), сообщая, что они прекратились лишь для того, чтобы их сменило нечто, что еще труднее переносить:

…мне кажется по своему горемычному положению я долго-долго еще не приду в свое нормальное положение. Так я свыкся с уединением, что при всем желании куда-нибудь поехать никак не могу даже до Андреевского. И бог знает что со мной поделалось, сам себя не узнаю в зеркало, так, как воск и ни малейшего ни к чему не имею аппетиту. Помолитесь и Вы за меня, чтобы Господь избавил меня душевных страданий[544].