Книга Лжедимитрий - Даниил Мордовцев

Паны и пани тают от удовольствия. Сама Марина глубоко взволнована.

— Ах, Марынцю, вот смешно будет, когда в костёле поставят твой образ и пан пробощ заставит молиться тебе, — шепчет ей Урсула, когда ксёндз кончил свою речь. — Я тебе никогда не буду молиться, Марынцю, — свента Марынця! Как смешно...

— Перестань, Сульцю, ты всё со своими глупостями, — отвечает Марина, отворачиваясь.

— А я, ваше величество, буду молиться вам усерднее, чем всем другим святым, — шепчет паж Марины, юный панич Осмольский.

Марина грозит ему веером, а юноша краснеет, как варёный рак. Он давно питает тайную страсть к своей хорошенькой повелительнице и ещё в Самборе вытравил у себя на теле под левым сосцом букву М.

На улицах Москвы и в Кремле также ликует вольная, беззаботная Польша. То и дело слышатся выстрелы — это холостые салютации к празднику, — и как ни невинны эти забавы беззаботных панов и их гульливых гайдуков, однако подозрительных москалей это тревожит и раздражает.

— И какого беса они всё стреляют, нехристи. Только детей пужают, — говорит гигант из Охотного ряду, косо поглядывая на скачущих то там, то здесь польских жолнеров.

— Да вон там за городом опять крепость потешную ставят — отнимать будут у нас, — отвечает детина из Обжорного ряда.

— Держи карман! Дадим мы им!

— Вон и пушки повезли.

— То-то! Пущай везут на свою голову. А вон, сказывал Конев, царь-пушка не пошла.

— Как не пошла?

— Да так — упералась, голубушка, да и ни с места.

— А они нетто и её хотели взять?

— Как же... Да она у нас, матушка, не дура.

— А вот дядя Сигней — звонарь, что на Успенской колокольне звонит, про чудо сказывал.

— Ой ли? Какое чудо?

— А во какое, брат: на Миколу стали звонить к утрени в царь-колокол, а он не звонит...

— Что ты? Как не звонит?

— Так и не звонит — немой стал, аки бы человек, и язык есть, да не звонит — на-поди!

— Что ж это с ним сталось?

— А осерчал на нехристей. Как он осерчал-то да перестал звонить, так Сигней-то звонарь мало с ума не сошёл со страху. Бежит к попу Терентию, да в ноги. «Батюшка, — говорит, — пропала-де моя головушка! Царь-колокол кто-то расшиб». — «Как расшиб?» — пытает поп Терентий. — «Да так — не звонит, а и трещины не видать». Пошли они к ему, к царь-то колоколу с попом Терентием, глядят со всех сторон — целёхонек. Раскачали язык, ударили — не звонит: словно в перину кулаком бьёт язык-от... А поп-от Терентий — дока он, знает своё дело — покачал эдак головой да и говорит: «Это-де знамение — чудо. Колокол-от, не расшибен, а он-де онемел — осерчал на нехристей». Да к патриарху, слышь, так и так — царь-де колокол наш стал от серцов. Так уж сам-от патриарх насилу отчитал его да водой откропил от немоты.

— Ну, и зазвонил?

— Зазвонил.

— Ах, они проклятые! Ишь усищи, словно кнуты подвитые.

Это замечание относилось к знакомым нам краковским панам — к пану Непомуку и к пану Кубло, которые важно проходили в это время по Красной площади, неистово звякая саблями и гордо поглядывая по сторонам. Им казалось, что вся Москва, разинув рот, любуется ими. Да и как не любоваться, пане, этакими молодцами? Одеты они богато: на пане Непомуке голубой кунтуш с зелёными шароварами и красная магирка, на пане Кубло — красный кунтуш с жёлтыми канареечного цвета шароварами и синяя магирка, на ногах у первого сафьяновые сапожки, у пана Кубло — «вельки буты», вместо женских стоптанных котов.

— О, пане! Столько у меня дела, столько, что хоть в петлю полезай, а сделай! — хвастается пан Непомук. — Теперь её милость царица московска, наияснейшая пани моя Марина, задумала маскарад на воскресенье: «И то, пан, Непомук, сделай, и то прикажи, и это достань...» Просто беда! А его милость царь, помня нашу старую дружбу в Самборе, говорит: «Пан Непомук, дружище, у меня князь Василий Шуйский стар становится, так я буду тебя просить занять его место в боярской Думе». Ну, вот тут и разрывайся, пан Непомук!

— О, пане, — врёт в свою очередь пан Кубло, — а мне его милость царь говорит сегодня: «Пане Кубло, — говорит, — на тебя вся моя надежда! Я посылаю Басманова с войском против татар — будь ему отцом и благодетелем: поезжай с ним, и как ты, — говорит, — Вену брал с Стефаном Баторием, так помоги мне взять Цареград...» Ну, как тут отказаться, пане?

— А я так вот что, пане, отрезал его милости царю: «Ваше величество! — говорю. — Хотя князь Шуйский и недалёкий старичок, порядочная-таки, — говорю, — ваше величество, с позволения сказать, тряпка, да всё же он родовитый москаль... Так как бы нам, — говорю, — ваше величество, не обидеть Москву?» — «О, пан Непомук, дружище! — говорит. — Мы с тобой вдвоём управимся со всей Москвой...»

— А я, пане, вот что сказал его милости царю: «Ваше величество, — говорю (так-таки прямо и бухнул), — я, признаться, люблю хорошеньких кобет, и московские пани меня, — говорю, — на руках носят, так мне, — говорю, — ваше величество, не хотелось бы расставаться с хорошенькими московками, а пан Басманов, — говорю, — и один справится с этой сволочью — турками». А он грозит мне пальцем и говорит: «У, плутишка, Иосиф прекрасный! Так я за то женю тебя на царевне Ксении Годуновой». Ну, пане, я так и растаял.

— Ещё бы, пане.

— Да мне что, пане! Против меня, пане, ни одна московка не устоит — так на шею сами и бросаются.

В это самое время через площадь проезжала каптана, по обыкновению, завешенная цветной материей.

— Подайте Христа ради, поминаючи родителей своих, — проскрипел голос нищего, сидевшего у дороги.

Занавес каптаны отдёрнулась, и оттуда выглянуло хорошенькое женское личико, полное и румяное. Такая же полная белая рука бросила нищему медную монету.

— За здравие царевны Ксении, — послышалось из каптаны.

Увидев хорошенькое личико, пан Кубло приосанился: руки, ноги, голова, усы — вся фигура его и движения напоминали кобеля, рисующегося перед своими дамами, не доставало только хвоста бубликом, но у пана Кубло хвост заменяла сабля, торчавшая сзади и бившая его по ногам.

Когда женское личико вновь выглянуло из каптаны, чтобы бросить монету другому нищему, пан Кубло подскочил козелком к самой каптане и послал воздушный поцелуй неизвестной красавице. Это увидел великан из Охотного ряду.

— Ах ты, гусынин сын! Нехристь эдакая! Вот я тебя! — закричал он, показывая кулак.

— Лови его, проклятого кулика! — крикнул детина из Обжорного ряду.

Пан Кубло и пан Непомук, забыв свою храбрость и величие, кинулись улепётывать.

— Ату их! Ату их, гусыниных детей!

— Держи их, трясогузов проклятых!

Герои улепётывали так быстро, что их бы и конём не догнать, и скоро юркнули в посольский двор.