Книга Однажды в Африке - Анатолий Луцков

Из-за духоты входная дверь ближайшего дома была открыта, как и дверь в квартиру слева на первом этаже. Там стояла девушка с большой рыжей кошкой на руках, видимо, собираясь отпустить ее погулять. Свирин даже не разглядел толком ее лица и обратился, скорее, не к ней, а к кошке, которая гипнотизировала его своим строгим зеленым взглядом.

— Прошу вас, позвольте только переступить порог, чтобы не маячить в дверном проеме, — хриплым, но проникновенным шепотом начал Свирин. — Мне грозит неприятность. Идет патруль!

Он кивнул в сторону улицы. Девушка, как показалось Свирину, чуть заметно улыбнулась. Знакомства с матросами у нее случались, и она знала, что путь их по городу не усыпан розами. Свирин был молча впущен в дом. А патруль, вместо того, чтобы прошагать мимо, зачем-то остановился у ограды канала, видимо, поджидая замеченную издали какую-то свою жертву.

Короче говоря, Свирин через какое-то время познакомился не только с девушкой, но и с ее мамой, которая как раз вошла в комнату из кухни. Время было обеденное, и он был приглашен к столу. Он, конечно, вытащил из кармана штанов свою тяжелую бутылку и поставил на стол, рассудив, что дни рождения нельзя отмечать раньше времени, а позднее — сколько угодно.

— Между прочим, — сказала мама девушки, моложавая дама со следами, как раньше писали, былой красоты на лице, — я со своим Сашей — это Олечкин отец — тоже познакомилась, когда он сбежал в самоволку. Их сторожевик стоял тогда недалеко от моста лейтенанта Шмидта.

Свирин тогда с наигранным оптимизмом подумал, что история повторяется, и от судьбы, видимо, не уйдешь. Когда он прощался, мама Оли сходила к соседке, вернулась с четвертинкой водки и протянула ее Свирину.

— Пусть ваш друг выпьет, раз уж у него праздник, а вам, Игорь, не советую, а то попадете в беду.

В следующий раз он пришел в гости, уже имея при себе увольнительную записку, и был он в бескозырке, отглаженной форменке и в брюках с острой, как нож, складкой.

Капитан «Ладоги» Павел Андреевич Якимов слыл человеком «нестандартным» и был не лишен авантюрных наклонностей. Свирин кое-что узнал о его прежней жизни от боцмана Тимощенко, который одно время плавал с ним еще в советские времена, когда Якимов еще только начинал капитанствовать. Так, однажды он остановил судно на пару часов во время одного перехода через океан. Ветра не было, волны тоже и капитан велел спустить две шлюпки с мотором — для лова тунцов, так как это было самое тунцовое место. Помполит остановке не противился и лов рыбы даже одобрял, правда, только на словах. Плавал он недавно, был из «погоревших» за что-то секретарей райкома и не знал всех судовых порядков. Он хотел сразу же дать радиограмму в партком пароходства о вопиющем поступке капитана, но радист ему объяснил, что без капитанской подписи он ее не отправит. Помполит, зная уже характер Якимова, за подписью к нему, разумеется, не пошел, но на капитана донес по окончании рейса, обвинив его в срыве социалистического соревнования по скорости с двумя другими нашими судами, которые шли с грузом в один и тот же порт. Потом капитан объяснялся в парткоме примерно в таких словах:

— Лов тунцов я разрешил, чтобы пополнить запас продовольствия и накормить команду свежей рыбой. И еще, чтобы нарушить монотонность долгого и утомительного рейса.

— А как же соцсоревнование и выполнение обязательств по нему? — с угрюмой суровостью спрашивали его седовласые и каменнолицые парткомовцы.

— Видите ли, — охотно и снисходительно объяснял капитан Якимов, — у судов, с которыми мы должны были соревноваться, скорость была выше на целых три узла, и мы бы пришли в порт все равно последними.

Чашу терпения парткома переполнила весть о том, что Якимов в каком-то рейсе решил отмечать День Военно-морского флота, для каковой цели просто положил судно в дрейф, правда, при почти полном штиле, и обратился к команде с подкупающей простотой:

— Большинство из вас, включая и меня, бывшие военные моряки, а в случае войны вы все станете таковыми. Это наш праздник сегодня. Поэтому все свободные от вахты вместе с подвахтенными собираются в столовой команды, чтобы скромно отметить это событие. Затем вахту сменят на полчаса, чтобы она тоже посидела за праздничным столом.

Конечно же он был вызван на ковер, когда пришел в родной порт и невинно объяснял потом, что в рейсе у них все равно была экономия времени, а в порту им пришлось бы становиться на рейд и ждать своей очереди у причала, не имея возможности даже побывать у себя дома.

Над буйной, хотя и лысеющей головой капитана собирались тучи явно грозового оттенка, но тут пришла «перестройка» и парткомовцам как-то стало не до него. Грядущие перемены грозили перестановкой в кадрах, и надо было охранять свои кресла от напасти.

Когда «Ладога» пришла с грузом в этот африканский порт и, освободившись, застряла в нем, забытая и брошенная судовладельцами, капитан стал молчалив и внешне непроницаем. Он появлялся на палубе с видом сумрачного безучастия, которое, впрочем, могло с пугающей внезапностью перейти с свою противоположность. Так на море при полном штиле налетает неожиданный шквал, и тогда летят плохо закрепленные снасти, брезентовые чехлы и чья-то сушившаяся на поручнях тельняшка. В минуты капитанской активности доставалось двум помощникам капитана, по поводу небрежного несения матросами вахты, и боцману за то, что палуба похожа на городскую площадь после народного гуляния. Но это бывало не часто и длилось недолго. Почти каждое утро капитан надевал чистую белую рубашку с капитанскими погонами, фуражку с эмблемой и отправлялся к портовому начальству или в конторы разных морских агентств, пытаясь обеспечить для судна рейс с грузом, хотя бы вдоль побережья до соседнего порта. Изредка это удавалось, но вот уже месяц как никакой работы не было. Это напоминало положение на паруснике былых времен, попавшем в полосу полного безветрия, когда он уныло качается на слабой волне с бессильно повисшими парусами, под печальные крики чаек, а палубная команда, понукаемая боцманом, лениво окатывает палубу забортной водой, чтобы она не рассохлась окончательно.

Иногда капитан брал с собой Свирина, когда предстоял особенно важный или трудный разговор, так как Свирин, хоть и заочно, но окончил три курса «иняза» и мог подсказать нужное слово на английском. Впрочем, для повседневного общения в этом порту да и, видимо, на всем побережье хороший английский и не требовался. В ходу были пара местных африканских языков, а больше — весьма странный язык, который так же походил на английский, как место вырубки с пнями и покореженным подлеском похоже на полноценный лес. Но этот язык был популярен, и команда «Ладоги» быстро научилась объясняться на этом странном суррогате языка, освобожденном от не слишком жестких норм английской грамматики и сложности произношения.

— Рес фо ту пени фо коп (рис по два пенни за чашку), — говорила, к примеру, торговка у ворот порта, когда судовой повар с артельщиком, заведовавшим продовольствием, отправлялись на рынок за продуктами.

А старый портовой сторож, которому Свирин однажды под диктовку написал письмо в родную деревню, поблагодарив его, познакомил и с пословицей: