Книга История философии. Древняя Греция и Древний Рим. Том II - Фредерик Коплстон

4. Гносеология, или теория познания, обычно считается особым разделом философии. Изучение процесса познания особенно характерно для современной философии, а для многих мыслителей наших дней гносеология заменяет собой всю философию. В утверждении о том, что только современная философия по-настоящему серьезно и критически подошла к исследованию процесса познания, есть, конечно, доля истины, однако только доля. Мы не будем сейчас говорить о философии Средневековья, которая тоже затрагивала гносеологические проблемы, однако вряд ли кто-нибудь станет отрицать, что великие мыслители античности в определенной степени изучали и вопросы гносеологии, хотя в то время она и не считалась особым разделом философии и не приобрела еще того значения, которое ей приписывают в наше время, по крайней мере после Иммануила Канта. Не собираясь давать полный обзор развития гносеологии в древней философии, я хочу остановиться лишь на одном– двух вопросах, которые позволяют продемонстрировать, что в Древнем мире были поставлены все важнейшие гносеологические проблемы, хотя они и не были исследованы в полном объеме, как того заслуживают.

Досократиков в целом можно назвать догматиками, за их уверенность в том, что человек может знать реальность объективно. Элеаты определили различие между путем истины и путем веры, или мнения, однако они не осознали всей важности этой проблемы. Элеаты придерживались позиций монизма на рационалистической базе, и, поскольку эта позиция противоречила данным чувственного опыта, они пришли к отрицанию объективной реальности явлений; они не подвергали сомнению способность человеческого разума выйти за их пределы, ибо верили, что разуму это по силам. Они не понимали, очевидно, того, что, отрицая объективную реальность явления, они подрывают основы своей собственной метафизики. Поэтому в целом мыслителей элеатской школы нельзя считать исключением – они придерживались того же некритического взгляда на процесс познания, что и все досократики, несмотря на диалектический гений Зенона.

Софисты в большей или меньшей степени придерживались идей релятивизма, и признание относительности всех явлений присутствовало в гносеологии в скрытом виде. Если рассматривать изречение Протагора, гласящее, что человек есть мера всех вещей, в широком смысле, то это будет равносильно утверждению, что человек не только независим в сфере этического, ибо сам устанавливает себе моральные ценности, но и не способен познать метафизическую истину. И разве Протагор не относился критически к теологии, а софисты в целом не считали космологические спекуляции чуть ли не потерей времени? Если бы софисты в критике познания пошли дальше и попытались бы объяснить, почему человеческое знание по необходимости ограничено явлениями, они стали бы гносеологами; но их интересы большей частью лежали за пределами философии, а их релятивистские теории не были основаны на тщательном изучении природы субъекта и объекта познания. Поэтому гносеология в их взглядах присутствовала в скрытом виде и не превратилась в теорию познания. Мы, конечно, можем сказать, что зародыши гносеологических теорий или проблем имелись не только в софизме, но и у досократиков; но было бы неверно утверждать, будто софисты или досократовы философы осознавали эти проблемы и исследовали их.

Но вернемся к Платону и Аристотелю, которые создали экспилицитные теории познания. Платон очень четко представлял себе, что такое знание, поскольку проводил четкую границу между истинным знанием и мнением. Он хорошо понимал, что в чувственном восприятии присутствуют релятивистские и переменные элементы, и исследовал вопрос, откуда берутся ошибки в суждениях и в чем они заключаются. Вся его теория уровней познания и соответствующих им объектов познания позволяет безо всяких колебаний называть его гносеологом. То же самое справедливо и в отношении Аристотеля, который создал теории абстракции, функций образа, активного и пассивного принципов в сознании, различия между чувственным восприятием и понятийным мышлением и различных функций разума. Конечно, если мы захотим ограничить область гносеологии вопросом «Можем ли мы получить знание?», тогда гносеологию Аристотеля следовало бы отнести к области психологии, поскольку она пытается дать ответ на вопрос «Как мы познаем?», а не на вопрос «Можем ли мы познать?». Однако если считать, что гносеология включает в себя и исследование самого процесса познания, тогда мы, без сомнения, можем причислить Аристотеля к числу гносеологов. Он мог считать, что вопросы, которые он изучал, относятся к области психологии, как мы это делаем сейчас, но факт остается фактом – у Аристотеля была своя теория познания.

С другой стороны, хотя и Платон, и Аристотель создали теории познания, нет смысла отрицать их догматизм. Платон, как я уже говорил, очень четко представлял себе, что такое истинное знание, но возможность приобретения подобного знания человеком всего лишь допускал. У Гераклита он позаимствовал идею о постоянно изменяющемся мире, а у софистов – идею относительности чувственного восприятия. Зато у элеатов и пифагорейцев он позаимствовал рационалистическое предположение о том, что человеческий разум способен выйти за пределы явлений, а у Сократа – стартовую позицию своей метафизики сущности. Более того, чтобы достичь этических и политических целей, которые ставил перед собой Платон, необходимо было верить в то, что человек способен познать непреходящие ценности и первосущности. Платон никогда не подвергал сомнению эту способность; не поднимал он всерьез и вопроса о чисто субъективном априорном элементе в человеческом познании – он называл этот априорный элемент (существование которого признавал) «припоминанием» того, что человек знал до рождения. Аристотель тоже никогда не занимался «критической проблемой»; он считал, что человеческий разум способен выйти за рамки явлений и получить определенное знание о неизменных необходимых объектах, объектах теоретического познания. Платон был неутомимым диалектиком, а Аристотель всегда с готовностью брался за изучение новых проблем и очень тщательно формулировал свои теории, чего не скажешь о его отношении к теориям других философов. Но ни того ни другого нельзя назвать «Кантом» антикантианского Древнего мира, ибо проблема, которой занимался Кант, их не интересовала. Да это и неудивительно, ибо оба они, в сущности, исследовали проблему Бытия (в то время как многие мыслители наших дней начинают прямо с Сознания) и потому создавали теории познания в рамках своей метафизической и философской позиции в целом, а не как необходимые пролегомены ко всякой метафизике.

В постаристотелевой философии, если исключить скептиков, мы находим в целом то же «догматическое» отношение к процессу познания, хотя следует отметить, что стоики и эпикурейцы уделяли большое внимание вопросу о критерии истины. Иными словами, мыслители хорошо понимали, какие сложности порождает изменчивый характер чувственного восприятия, и пытались разрешить их; более того, для создания своих философских систем им необходимо было разрешить их. Отношение постаристотелевых философов к вопросам познания было гораздо более критичным, чем отношение досократиков; но это вовсе не означает, что они были критическими философами в духе Канта, ибо они посвятили себя, в большей или меньшей степени, изучению какой-то конкретной проблемы и пытались определить различия между чувственным восприятием, воображением и галлюцинациями. Тем не менее для Новой Академии был характерен радикальный скептицизм. Карнеад учил, что критериев истины не существует, что познание невозможно на том основании, что ни одно представление не может быть истинным и потому понятийное мышление, базирующееся на чувственном опыте, не более достоверно, чем восприятие. Поздние скептики подвергли догматизм систематической критике и утверждали релятивный характер и восприятия, и суждения, поэтому мы можем назвать их убежденными антиметафизиками. Однако победу в античной философии одержал все-таки догматизм; тем не менее, учитывая критику скептиков, мы не имеем права утверждать, что античная философия была совсем лишена критического направления или что гносеология не занимала никакого места в исследованиях греческих философов. Этот момент я хочу подчеркнуть особо – я вовсе не собираюсь утверждать, что критика метафизики была оправдана, ибо я верю, что для всякого критического замечания можно найти убедительный контрдовод. Я только хочу сказать, что не все греческие философы были наивными «догматиками»; если мы можем с полным правом назвать таковыми досократиков, то для греческой философии в целом это было бы слишком поспешным заключением.