Книга Нерон - Игорь Князький

А пока продолжались расправы. Лукан, как и многие другие заговорщики, получил распоряжение принцепса самому уйти из жизни. Когда после вскрытия вен он почувствовал, что жизнь уходит из его тела, но сознание оставалось пока ясным, ему вспомнились строки из его поэмы «Фарсалия», той самой поэмы, зависть к которой разрушила дружбу поэта с Нероном. В стихах был изображен воин, истекавший кровью от жестоких ран… Эти строки и стали последними словами Лукана. Он не лучшим образом проявил себя как заговорщик, но умер как истинный поэт…

В большинстве своем заговорщики уходили из жизни «не свершив и не высказав ничего, достойного упоминания».[211]

Наказание заговорщиков было использовано Нероном и для расправы над человеком, не имевшим к заговору ни малейшего отношения, — принужден к смерти был консул Вестин. Именно его опасались совсем недавно Пизон и его сообщники, когда разрабатывали свой план переворота. Человек глубокой честности и твердых республиканских убеждений, каковые он открыто проявил после гибели Калигулы, когда отстаивал в сенате возврат государства к древней римской свободе, он был ненавистен и Нерону. Тот не мог ему простить, что, будучи поначалу другом молодого принцепса, он постепенно в нем разочаровался и относился к Нерону с презрением, каковое тот не мог не ощущать. Вестин частенько открыто высмеивал Нерона, и остроты его были особенно едкими, поскольку осмеивал он истинные пороки Нерона.

Расправляясь с заговорщиками, Нерон действовал так, как действовал бы любой правитель на его месте. Заговор — налицо, намерение убийства принцепса — было. И какие бы праведные причины ни вызвали эти явления, они были противозаконны и представляли собой тягчайшее государственное преступление, которое во все времена во всех странах каралось самым суровым образом. Нерон имел право судить виновных и карать их. Другое дело — Вестин. Здесь уже действия самого Нерона носят преступный характер: «И так как не было налицо ни преступления, ни обвинителя, то Нерон, не имея возможности прикрыться личиной судьи, обратился к насилию самовластья».[212] Расправу над Вестином Нерон сопроводил еще и жестоким издевательством над его гостями — консул был уведомлен о поведении принцепса на пиру, который он вечером давал для своих друзей. Вестин, оставив триклиний, удалился в спальню, где врач надрезал ему вены, после чего его отнесли в баню, поместив в теплую воду. Гости при этом оставались на месте, их окружила стража, никуда никого не выпускавшая до поздней ночи. Нерон упивался ужасом людей, решивших наверняка, что всех их уже обрекли на смерть. Наконец, натешившись вдоволь, он велел отпустить всех, издевательски заметив, что они достаточно поплатились за предоставленное им Вестином угощение. Нерон был не лишен остроумия, иные шутки его были и уместны, и точны. Но здесь все выглядит отвратительно жестоко, свидетельствуя о явной деградации личности принцепса.

Теперь перейдем к рассказу о гибели человека, сыгравшего в жизни Нерона особую роль, — о смерти Луция Аннея Сенеки.

Был ли Сенека заговорщиком? Исторические источники скорее положительно отвечают на этот вопрос, хотя быть полностью уверенным в этом все-таки сложно. Из участников заговора имя философа назвал только Антоний Натал. Правда, из его показаний следует лишь наличие одного-единственного контакта бывшего воспитателя Нерона с посланцем Пизона, каковым и был Натал. Он навестил больного Сенеку по просьбе руководителя заговора и спросил, почему он не допускает к себе Пизона. Ведь было бы лучше, если бы они поддерживали дружбу путем личного общения. Ответ Сенеки гласил, что обмен мыслями через посредников, равно как частые беседы с глазу на глаз, никому из них на пользу не пойдут. Этот туманный, осторожный ответ, показывавший, что философ явно знает, каким опасным делом занят Пизон, и потому не желает с ним какого-либо общения из понятной предосторожности, старик завершил фразой, из которой совсем нетрудно было сделать вывод, что он возлагает надежды на успех предприятия Пизона. Сенека прямо сказал, что его спокойствие зависит от благополучия Пизона.

Свидетельство Натала не похоже на клевету с целью очернить Сенеку, вписав и его в число заговорщиков. Из него в крайней случае следует, что Сенека догадывался о замыслах Пизона, связывая с их возможным успехом надежды, но прямого участия в заговоре не принимал и явных контактов с заговорщиками старался избегать. Впрочем, в глазах Нерона и это было уже преступлением: во-первых, очевидное недоносительство, могущее иметь самые печальные последствия, поскольку принцепс действительно подвергался опасности. Что было бы, если Милих и его сообразительная жена не решились бы изобличить Сцевина? Во-вторых, надежды на собственное спокойствие, возлагаемые на благополучие Пизона, — это, можно сказать, прямое сочувствие делу этого человека. А дело-то — заговор с целью убийства императора. Наконец, спокойствие столь важной персоны, как Сенека, недавний воспитатель, а затем главный советник цезаря, должно зависеть от благополучия Нерона, правителя Рима, но никак не от Пизона. Или старик и впрямь прозревал в нем грядущего принцепса?

В то же время явная осторожность, проявленная Сенекой в отношении Пизона, могла объясняться и тем, что философ был связан с другой ветвью заговора — с военными. Не зря ведь Тацит приводит слухи, что было некое тайное совещание Субрия Флава с центурионами, на котором было решено в случае успеха покушения сторонников Пизона самого Пизона убить, а верховную власть в Риме вручить Сенеке «как избранному главой государства ввиду его прославленных добродетелей людьми безупречного образа жизни».[213] Пизон и окружавшие его люди безупречным образом жизни отнюдь не славились. Этим могли похвалиться как раз такие люди, как трибуны и центурионы преторианских когорт, участвовавшие в заговоре. Говорили также, что совещание это и принятое на нем решение были с ведома самого Сенеки.

Если Тацит писал о слухах, то Дион Кассий совершенно уверенно, как непреложный факт, утверждал, что Сенека наряду с префектом претория Фением Руфом возглавлял заговор против Нерона.[214]

Суммируя вышеизложенное, можно с немалой долей уверенности предполагать, что Луций Анней Сенека действительно был причастен к заговору против Нерона, причем напрямую поддерживал связь с военной ветвью заговора, во главе которой стоял Фений Руф. О планах Пизона и его друзей Сенека был осведомлен, но отношений с ними не поддерживал, поскольку сам имел виды на пост принцепса, каковой сторонники Пизона предполагали отдать своему лидеру.

В заговор Сенеку могла привести обоснованная тревога за свою судьбу, поскольку, зная, как никто, своего воспитанника, он прекрасно понимал, чем может завершиться его очевидная опала. Тем более если верны известия о попытке Нерона организовать отравление бывшего наставника еще до появления самого заговора предпринятая.

Однако судьба Сенеки решилась, по сути, без наличия сколь либо убедительных доказательств его причастности к заговору. Нерону хватило одного показания Антония Натала, из коего преступность философа отнюдь не вытекала. Сенека дал вполне спокойное объяснение тому, о чем Нерону поведал Натал. Он не стал отрицать своей встречи с посланцем Пизона. Но, по его словам, в ответ на сожаление Пизона, что Сенека не принимает его, он, ссылаясь на нездоровье, сказал, что важнее всего для него покой. Слова же о том, что его спокойствие зависит от благополучия Пизона, Сенека полностью отрицал, утверждая, что не было у него никаких причин вверять свое благоденствие благополучию частного лица. Нерону Сенека напоминал, что всегда отличался независимостью суждений, а не раболепием, и потому не мог так льстить Пизону.