Книга Сезанн. Жизнь - Алекс Данчев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Малыша Поля называли Буль – Пончик, но это слово означает также ядро, прикованное к каторжнику, или обузу, хоть и имеет уменьшительно-ласкательный оттенок. Тем самым словно подчеркивалась деклассированность, акцентировалась идея бремени, тяжкой ноши. Каким бы ни было точное значение, прозвище Ортанс выражало отнюдь не соблазнительность или желанность: Ла Буль – это не Ла Гулю (Обжора), бывшая цветочница, ради которой многие художники начали наведываться в «Мулен Руж» вскоре после открытия кабаре в 1889 году. Единственным воздыхателем Ортанс Фике, насколько можно судить, был Поль Сезанн – да и тот особенной пылкостью не отличался.
Прозвище могло быть и шутливым, но точно не лестным. В 1891 году Поль Алексис продолжал сообщать Золя новости о Сезанне из Экса:
Он сердится на Буль, которая после года жизни в Париже заставила его 5 месяцев торчать в Швейцарии, обедать за табльдотом… Он нашел там общий язык только с одним пруссаком. После Швейцарии Буль, сопровождаемая своим сынком, отправилась в Париж. Однако, сократив ей денежное пособие, Поль привлек ее обратно в Экс… Вчера, в четверг, в семь часов вечера Поль покинул нас и пошел на вокзал встречать семью, из Парижа прибудет также мебель на 400 франков. Поль собирается поместить всех в снятом им помещении на улице Монне и туда будет посылать им деньги на жизнь…
А сам он не собирается расставаться с матерью и сестрой, он живет с ними в предместье Экса и чувствует себя там хорошо, лучше, чем с женой.
Если, как он надеется, Буль и малыш удержатся здесь, то он сможет время от времени ездить в Париж и жить там месяцев по шесть. «Да здравствует солнце и свобода!» – восклицает он.
Денежные заботы остались в прошлом – разве что приходилось распределять доходы. Для этого у Сезанна была своя система. «Он разделил свой доход на 12 месячных долей, каждая из них делится еще на 3 части: Буль! Маленькому Булю! Себе! Но Буль не очень-то деликатна и, кажется, всегда стремится захватить часть Поля. Теперь, поддерживаемый матерью и сестрой, он чувствует, что сможет ей противостоять»{452}.
Через несколько дней Золя получил еще одну весточку, на этот раз от их общего друга Нюма Коста:
Непонятно, как это у скупого и жесткого банкира могло родиться такое существо, как наш Сезанн. Я его недавно видел, он здоров, и с физической стороны у него все хорошо. Но он стал робким, наивным и моложе, чем когда-либо.
Он живет в Жа-де-Буффане со своей матерью, которая, между прочим, в ссоре с Буль, а та не в ладах с сестрами Сезанна, а те в свою очередь не ладят между собой. Таким образом, Поль живет сам по себе, а жена сама по себе. Удивительно трогательно, что этот добрый малый сохранил всю свою детскую наивность и, забывая все разочарования и все мучения борьбы, безропотно, но упорно продолжает стремиться к произведению, которое он никак не может создать.
В семье, несомненно, была богатая почва для конфликтов и без участия Ортанс. Через несколько лет Кост подвел черту следующим образом: «Женушка дает ему прикурить! Ему приходится ездить в Париж и возвращаться оттуда, повинуясь ее приказам. Чтобы хоть немного вздохнуть, он был вынужден продать кое-что из имущества и проговорился, что ему от этого остается примерно 100 франков в месяц. Он снял хижину возле карьеров [Бибемюс, в нескольких милях к востоку от Экса] и бóльшую часть времени проводит там»{453}.
Не стоит принимать эти свидетельства за чистую монету. Сезанн помнил бальзаковское: «Жена всякого художника – женщина порядочная»{454}. Но любопытно, что он повторяет тактику отца, пытаясь «держать вожжи», хотя все так же великодушен в вопросе денежного содержания. «Мой отец – гений, – говорил он с выражением иронии на лице. – Он оставил мне 25 тысяч франков»{455}.
Золя знал Ортанс с самого начала, как и Сезанн – Александрину Мелей, будущую мадам Золя. У Александрины (прежде – Габриель) происхождение было почти такое же, как у Ортанс. Ее находчивость была под стать амбициям. Она мечтала о семье, респектабельности, приличном обществе. Приличия превыше всего! Александрина отличалась обостренной тягой к благопристойности. Сезанн, по всей видимости, это испытание провалил, зато преуспевающий Золя вполне подходил. Некогда Габриель позировала Сезанну; говорят, что он и познакомил ее с Золя. Есть более пикантная версия: Сезанн переспал с ней первым, но это кажется малоправдоподобным{456}. Вместе с Алексисом, Ру и Солари – «бандой из Экса» – он был свидетелем на их свадьбе в Париже в апреле 1870 года. Ортанс наверняка тоже присутствовала. Спустя несколько месяцев, когда на фоне Франко-прусской войны случился «великий исход», Александрина писала мужу из Марселя: «Три дня назад Мари [спутница Ру] видела мелькнувшую в окне Буль, а еще от дам из Эстака мы слышали, что Поль [Сезанн] там больше не живет; мы думаем, что они скрываются в Марселе. Наис спрашивала о них, как будто произошло нечто невероятное. Мы же этих красавцев больше не видели – ни его, ни ее. И все-таки это невоспитанность! Мы о них беспокоимся, хотя с какой стати – непонятно»{457}. Категоричная мадам Золя не особо церемонится, говоря о предполагаемой мадам Сезанн.
Все друзья Сезанна пишут о том, сколько ему приходится терпеть. Так сложилось, что в лагере Ортанс письма никто не писал. О ее биографии как будто нечего сказать. До сих пор ее попросту игнорировали. Мода на «значимое окружение» ее не коснулась. Вышло наоборот: вследствие ли просчета или расчета Ортанс превратилась в «незначимое» окружение. Биографы Сезанна не проявляли интереса к женщине, ставшей спутницей художника и матерью его сына, несмотря на его особое отношение к матерям и сыновьям, не говоря уже о портретах{458}. Даже в спорных вопросах отношение исследователей к Ортанс остается более или менее единым и не вызывает возражений: как правило, она никому не нравится. Это пошло́ от отца-основателя «сезанноведения» Джона Ревалда, который в 1930 году предал Ортанс своеобразной анафеме; после этого еще пятьдесят лет к ее персоне не считали нужным возвращаться. Последнее издание написанной Ревалдом биографии Сезанна вышло в 1986 году. О ней там всего один абзац:
