Книга Александр Беляев - Зеев Бар-Селла

В журнале роман печатался по главам — не более двух в каждом номере.

И на каждый очередной кусок романа отводилось по пять страниц. А вот в номере четвертом по какой-то причине одну страницу у Беляева отобрали. И, значит, пришлось пятую главу подсократить. Но изъятый кусок был автору дорог, и Беляев решил его сохранить, перенеся в следующую главу. А поскольку собеседник у героя стал другим, ему и были приписаны все изъятые из пятой главы слова. Но один след прошлого в главе все-таки остался — «Эль»!

А это значит, что работа над книжным изданием не сводилась к избавлению от стилистических неловкостей и дописыванию. В книге мы обнаруживаем и то, что содержалось в первоначальной рукописи, но в журнальную публикацию не вошло.

Вот, например, три абзаца из первой главы, которых в журнале не было:

«Только вчера, а может быть, и всего несколько часов тому назад была зима, канун Нового года. Я возвращался со службы домой, из Китай-города в Москве к себе на квартиру. Обычная трамвайная давка. Сердитые пассажиры. Всё такое привычное. Пришел домой и уселся у письменного стола в ожидании обеда. На столе стоял передвижной календарь и показывал 31 декабря.

„С Новым годом! Не забудьте купить календарь на 19… год“ — было напечатано на этом листке.

„А ведь я действительно забыл купить“, — подумал я, глядя на календарь. Все это я помню хорошо. Но дальше… Но дальше в моей памяти был какой-то провал. Она отказывалась служить мне. Не мог же я проспать до лета?! Что всё это значит? Загадка!»

На самом деле перед нами не загадка, а разгадка — последнее, что помнит наш герой, это канун Нового года — по новому стилю, то есть канун православного Рождества. И, значит, всё последующее — это святочный рассказ о рождественских чудесах.

Именно в этом жанре Беляев написал свой самый первый фантастический рассказ — в 1915 году, о путешествии в будущее во сне. И недоумевал герой тогда точно так же:

«Как я попал сюда, не знаю. И почему сейчас 1925, а не 1915 год, тоже не знаю».

Но там хоть было что-то знакомое — Берлин. А здесь…

Герой очнулся на парковой скамейке и видит перед собой совершенно необычных людей, одетых в туники, непонятно — мужчин или женщин… Где ж он очутился?

Неужели не ясно?! Ну, конечно, в раю — вот сад, ангелы бесполые гуляют… А потом прибывает еще один, как и положено, с крыльями:

«Крылья сложились за его спиной, как у бабочки. Прилетевший был в такой же тунике, но синего цвета и из более плотной материи. На голове у человека совершенно не было волос, лицо же его ничем не отличалось от других, только несколько морщинок у его темных, умных глаз говорили о том, что он уже не молод.

— Ви русский? — спросил он меня.

„Переводчик“, — подумал я.

— Да, я русский. — Я назвал свою фамилию и протянул ему руку.

Переводчик удивленно посмотрел на мою протянутую руку, о чем-то подумал, улыбнулся, кивнул головой и с некоторым внутренним усилием, как будто боясь замарать свою руку, протянул ее. Переводчик не пожал руку, как это обычно делается, а лишь поднес свою руку и приложил к моей ладони.

— Здравствуйте, — сказал он, точно, как иностранец, выговаривая каждую букву. — Я — историк. Меня зовут Эль».

Тут бы нашему герою впору со скамейки упасть. Потому, что на языке Библии (для рая самом естественном) «Эль» — это Бог.

Редактор этого не сообразил, и Эль в романе остался. Другим религиозным предрассудкам повезло меньше…

Обозревая то, что когда-то было Москвой, герой замечает неподалеку от Кремля «рощу кипарисов, среди которой стоял прекрасный белый греческий храм, освещенный взошедшей луной».

В 1928 году на месте греческого храма редактор воздвиг «мраморный фонтан».

Бывает и иначе — религиозный символ опознается с легкостью, а вот к чему он здесь употреблен — сказать непросто.

Например, Крукс — фамилия гениального изобретателя из лагеря капиталистических злодеев. Расшифровка элементарна: латинское crux — «крест». Думаю, что имя ему Беляев дал по ассоциации: Крукс изобрел гигантский воздушный корабль; в прошедшую войну самым большим воздушным судном был немецкий цеппелин, и сам Беляев в очерке 1916 года «Враг в небе» описал налет такого цеппелина на русский прифронтовой город. И каждое боевое летательное средство немцев несло на себе опознавательный знак: четыре черных треугольника, соединенных вершинами, — тевтонский крест. Вот и получается: нерусский крест — это враг.

А изобретению Крукса суждено было продолжение. Его «огромный летающий корабль, целый город», чья «движущая сила основана на принципе ракет», который мог «подняться выше атмосферы» и «неопределенно долгое время летать далеко от Земли», еще взлетит в 1933 году, в романе «Прыжок в ничто»…

После 1928 года и до конца советской власти «Борьба в эфире» не перепечатывалась. А когда перепечатали, задумались и о причине постигшей роман несчастной судьбы. Предположили, что нарисованная Беляевым картина коммунистического будущего показалась идеологическому начальству слишком неприглядной… В 20-е годы XX века читатели, конечно, были благосклоннее. Вон Беляев описал ванну при коммунизме — не ванна, а целый бассейн, причем в собственной отдельной квартире. А в бане — что в жизни, что у Зощенко — за простой шайкой очередь стоит!

Кто-то заявил, впрочем, что в те же 1920-е годы роман подвергался уничтожающей критике. Но это не так — тогда критики роман не заметили. Появилась всего одна рецензия, да и то не на роман, а на одноименный сборник из нескольких произведений Беляева. О романе же было сказано лишь, что «сюжет строится попросту: …герой видит все во сне», и что «„Борьба в эфире“ — вариация на тему „Когда спящий проснется“… — социальная революция будущего, трактуемая по-уэллсовски. Сверхаэропланы, сверхкапиталисты, смертоносные альфа, омега и т. д. лучи, сверхкровопролитные битвы… Все это — старая, скучная история»[248].

«Спящим» влияние великого англичанина не исчерпывалось: тринадцатая глава (в журнале часть третья) названа «Освобожденный мир», так же, как роман Уэллса, написанный в 1914 году. А сцена, в которой наш современник (отнюдь не Геракл) голыми кулаками истребляет целую толпу хилых американских вырожденцев, вдохновлена мистером Бэдфордом, крошащим рыхлых селенитов в «Первых людях на Луне»…