Книга Сломанный клинок - Айрис Дюбуа

— Ну что ж! Успехов тебе, друг. — Король достал золотой и бросил капитану.

Тот ловко поймал блеснувшую монету и почтительно поклонился. Карл отъехал — в воротах аббатства уже показались первые всадники охраны герцогини Нормандской.

— Милый кузен, — приветливо сказала та, когда Наваррец, выждав некоторое время, подъехал к ее носилкам, — какая счастливая случайность привела вас сюда в этот час?

— Желание видеть вас, кузина, что же еще! Вы ведь сказали вчера, что будете здесь.

— Ах, разве? — Дофина опустила ресницы. — Право, не помню… Но я рада вас видеть, кузен, не откажите проводить нас хотя бы до моста.

— Я готов проводить вас до ворот Лувра и был бы рад не разлучаться и там.

— О, тогда ловлю вас на слове, кузен! Побудьте с нами, супруг мой проведет весь день в Счетной палате, а вы не представляете, как мне уже наскучил этот Лувр…

Наварра воспрянул духом — положительно с Жанной творится что-то необычное. Ах, плутовка! Ну, в этой игре он не новичок! Оттеснив конем шамбеллана, Карл д’Эврё ехал теперь совсем рядом с подвешенными меж двух мулов носилками, подбоченясь и бросая на дофину победительные взоры. Когда передний мул споткнулся, резко качнув носилки, Карл схватился за столбик балдахина, чтобы их удержать, и при этом как бы невзначай коснулся ее плеча. Жанна, мило покраснев и не поднимая глаз, пролепетала какие-то слова благодарности — она так испугалась, этот несносный мул едва не уронил, не зря она всегда боится носилок… «Любопытно, — подумал ликующий Наваррец, — не почесывается ли уже лоб у длинноносого, покуда он там корпит над своими счетами?»

В Лувре он рассчитывал сразу уединиться с кузиной под каким-нибудь предлогом, но не удалось — фрейлины обрадовали известием, что пришел трувер, за которым было послано вчера, и теперь дожидается явить перед герцогиней свое искусство. Карл мысленно послал его к черту, но Жанна захлопала в ладони, как девчонка.

— Идемте скорее, кузен, — весело заявила она Наварре, — мне говорили, этот Николле чудо как хорош!

Знаменитый Николле оказался долговязым малым, одетым не без щегольства — в длинноносых польских башмаках, коротком, сборчатом в талии камзольчике и «разделенных» — одна штанина алая, а другая зеленая — штанах. Под мышкой он держал виолу. Войдя в зал, трувер снял украшенную пером шапочку и, тряхнув волосами, отвесил низкий поклон, сделав при этом широкий жест, как бы показывая, что приветствует не только герцогиню и сидящего рядом с ней Карла Наваррского, но и всех рассевшихся полукругом фрейлин.

— Что угодно услышать прекрасным дамам? — спросил он. — Про подвиги героев старины — сиров Ролана, Гийома Коротконосого, Жирара из Русильона? Или, может быть, про любовь?

— Спойте нам про любовь, любезный друг, — сказала дофина. — Война слишком давно терзает наше королевство, чтобы песни о подвигах могли доставлять удовольствие.

Фрейлины восторженным щебетом и кудахтаньем одобрили ее выбор. Николле поклонился еще раз и, сев на приготовленный для него в центре зала низкий табурет, стал задумчиво трогать струны и водить по ним смычком, оперев виолу о поднятое левое колено. «Боюсь, черт побери, это надолго», — подумал Карл и покосился на Жанну. Та сидела, не поднимая глаз, склонив над пяльцами свое прелестное лицо, матово светящееся, как светится жемчуг. Из какой только преисподней выполз этот проклятый жонглер?

Струны вдруг сладостно запели в полный голос, Николле подпевал им сначала негромко, потом набирая силу:

Неумолимый сборщик дани, Виновник всех моих страданий, Навязывает Купидон Жестокий, вечный свой закон Беспечным юношам и девам, И королям и королевам…

«Э, да он не такой дурак, — подумал Карл, — сразу смекает, что к чему. Послушайте, послушайте, милая кузина, вам это полезно!» Он снова скосил глаза — кузина делала вид, что продолжает прилежно вышивать, но иголка ее двигалась невпопад, а щеки — Карл готов был в этом поклясться — слегка порозовели. Когда песня окончилась и фрейлины стали дружно рукоплескать, он сорвал с шеи цепочку и бросил певцу.

— Браво, друг трувер, — сказал он, — голос у тебя и впрямь отменный. А ну-ка, еще что-нибудь в таком же роде, да побольше страсти! Тебе надо бы послушать наших провансальских трубадуров.

— Сир, — отвечал Николле, — я не раз слушал моих искуснейших собратьев из Лангедока и могу лишь сказать, что между их исполнением и нашим та же разница, как между любовью на севере и на юге. В полуденных краях страсть пылает жарче, но и сгорает быстрее, тогда как мы здесь любим дольше и постояннее… Предоставляю каждой из прелестных дам решить, что ей более по душе!

Наварра рассмеялся — бродяга и в самом деле не лезет за словом в карман.

— А вы какого мнения на сей счет, кузина? — спросил он.

— Поистине, кузен, вы задаете мне самый трудный вопрос, какой можно задать женщине…

— Положим, не я задал, а этот плут Николле.

— Но мне показалось, что вы повторили его от своего уже имени, разве не так?

Трувер пел теперь о прекрасной пантере, которая столь хороша, что звери всего леса ходят за ней толпой, не в силах налюбоваться, и сравнивал с ней госпожу своего сердца:

Хожу за ней, как ходят звери, Сопутствующие пантере, Влечет возлюбленная, манит, Дыханьем сладостным дурманит…

Дамы, придя в полный восторг, требовали все новых песен, пока Николле не взмолился о пощаде, сказав, что воздух в зале слишком сырой и холодный и он опасается за свой голос. Его отпустили отдохнуть, наказав непременно быть к ужину с новым запасом баллад и канцон. Фрейлины частью разошлись, частью занялись своими делами; Карл, оставшись с дофиной в относительном уединении, решил, что хватит валять дурака.

— Я не пойму, кузина, чего в женщинах больше, — заявил он, — трусости или лицемерия. Вы вот слушаете такие песни и млеете от переживаний, но, если приходит настоящий, живой мужчина и предлагает вам любовь на деле, а не на словах, вы сразу прячетесь в скорлупу своей стыдливости или не знаю, чего там еще, словно улитка в раковину!

— Неужели вам больше нравятся женщины, которые стыдливостью не обладают?

— Да ведь всему своя мера, черт побери! Я же не говорю, чтобы благородная дама вела себя подобно шлюхе, но и строить из себя чертову монашенку…

— Кузен, вы забываетесь, — сказала Жанна скорее лукаво, чем строго.

— Да как же с вами не забудешься, гром небесный!

— Право, не понимаю, чего вы от меня хотите.

— Вы что, до сих пор не поняли, что я вас люблю?

— Ну и прекрасно. Спаситель завещал нам любить всех ближних. Кроме того, я невестка вашего сюзерена, и если с ним случится что дурное, чего Господь не допустит, — она сложила ладони и глянула на потолок, — то я стану вашей королевой; так что любить и почитать меня — ваш прямой вассальный долг.