Книга В огонь и в воду - Амедей Ашар

— Милая тетушка, мне очень хочется уехать из Парижа сейчас же… Не правда ли, вы меня так любите, что не откажете?

Маркиза, в самом деле очень любившая племянницу, тоже ее поцеловала и ответила:

— Правда! Теперь настает такая пора, когда Париж особенно скучен: все порядочные люди разъезжаются… Вы, кстати, не приглашены на первую поездку в Фонтенбло… В самом деле, почему бы не исполнить ваше желание?

Орфиза поцеловала маркизу и продолжала:

— В таком случае, если угодно, чтобы не терять времени, уедем завтра.

— Пожалуй, завтра.

Орфиза в самом деле не потеряла ни одной минуты. На следующий же день четыре сильных лошади понесли карету с племянницей и теткой.

Через несколько часов маркиза была немного удивлена, не узнавая дороги, по которой всегда ездила в замок Орфизы в окрестностях Блуа.

— Уверены ли вы, Орфиза, что люди не сбились с дороги? — спросила она.

— Они-то? Я пошла бы за ними с завязанными глазами. Не беспокойтесь, тетушка.

Таким образом они миновали уже Мо и Эперне, как вдруг однажды утром маркиза узнала, что они только что выехали из Шалона.

— Боже милосердный! — вскричала она. — Эти разбойники нас увозят бог знает куда! Надо позвать на помощь! Они хотят нас похитить… Надо кричать!

— Успокойтесь, тетушка: эти добрые люди вовсе не похищают нас, а только повинуются.

— Кому?

— Мне.

— Но куда же мы едем?

— В Вену.

Маркиза просто обомлела. Так близко от турок! И что за странная мысль пришла Орфизе — подвергать их обеих такой опасности? Но, когда ей заметили, что в Вене она будет иметь случай представиться ко двору императора, добрейшая маркиза успокоилась.

Вернемся же в Париж, где обязанности по званию и расчеты честолюбия удерживали Олимпию Манчини.

Если бы Гуго поменьше носился в облаках, когда возвращался от Орфизы в особняк Колиньи, он мог бы заметить, что за каждым его шагом следит какой-то плут, не теряя его ни на одну минуту из виду. Этот шпион, хитрый, как обезьяна, и лукавый, как лисица, был преданным слугой графини де Суассон. Карпилло очень нравилась служба у графини.

Когда женщина с характером Олимпии вступала на какой-нибудь путь, она шла до самого конца, не останавливаясь ни перед чем. Брискетта не ошиблась: то, что гордая обергофмейстерина королевы называла изменой, нанесло жестокую рану самолюбию фаворитки. Уже после разрыва, под влиянием раздражения, она принялась вспоминать поступки и слова графа и подвергать их подробнейшему анализу. Не была ли она просто звеном в интриге, имевшей целью начальство над венгерской экспедицией?

Мысль об этом пришла Олимпии в голову в самую ночь разрыва с Гуго. Гордый ответ Гуго, которому она пожертвовала всем, превратил эту догадку в полную уверенность. Но ей нужны были доказательства, и она поручила Карпилло следить за Монтестрюком.

Вдруг ей вспомнилась принцесса Мамиани, с которой графиня де Суассон была дружна как с соотечественницей. Однажды вечером в Лувре Олимпия заметила на ее лице такое волнение, что вовсе не трудно было догадаться о его причине. Кроме того, она слышала от самой принцессы, что та очень приятно провела время в замке Мельер, где и Гуго был принят герцогиней д’Авранш.

Зазвать принцессу к себе было нетрудно; при первом же случае Олимпия ее удержала и обласкала, употребив весь свой гибкий ум, все свое искусство на то, чтобы добиться ее доверия. Леонора, которую чувство к Гуго поразило, как удар молнии, просто не могла устоять перед искушением слышать имя любимого человека, говорить о том, как они встретились. Кто знал ее во Флоренции, в Риме, в Венеции, блестящую, высокомерную, веселую, и кто встретил бы ее теперь в Париже, серьезную и задумчивую, тот не узнал бы ее.

Олимпия всего раза два поговорила с Леонорой и узнала все подробности пребывания графа де Монтестрюка у Орфизы. Она еще обстоятельнее расспросила принцессу и убедилась, что целью всех усилий Гуго де Монтестрюка, мечтой всей его жизни, одним словом, его золотым руном была Орфиза де Монлюсон, герцогиня д’Авранш.

XXVI

Буря в сердце

Через несколько дней после отъезда Монтестрюка, за которым так скоро последовал отъезд Орфизы де Монлюсон, принцесса Мамиани была приглашена графиней де Суассон и застала ее сидящей перед столом. На столе стояли два флакона вроде тех, в которых придворные дамы держали духи, а в хрустальных чашах были золотые и серебряные булавки Олимпии. Она играла этими булавками; не вставая при появлении Леоноры, она сделала ей знак сесть рядом и продолжила опускать дрожащей от злобы рукой одну булавку за другой во флаконы. Они выходили оттуда, покрытые какой-то густой сверкающей жидкостью, как будто жидким огнем.

— Вы позвали меня любоваться этими булавками? — спросила принцесса, собираясь взять одну из булавок.

Графиня схватила ее за руку и сказала:

— Эти булавки убивают… берегитесь!

— Что это за шутка? — продолжала принцесса, пораженная, однако же, свирепым выражением лица и сжатых губ Олимпии.

— Хотите доказательств? Это будет и коротко, и нетрудно, будет стоить только жизни вот этому попугаю. — И пальцем она указала на прекрасного, белоснежного попугая с золотым хохолком.

Потом, улыбаясь и взяв в одну руку конфетку, а в другую — золотую булавку, она позвала птицу. Приученный есть сладости из рук графини, попугай прыгнул на стол и с жадностью вытянул шею. Олимпия нежно погладила его по гладким перьям и слегка уколола ему шею концом булавки.

Попугай даже не вздрогнул; ни одна капля крови не оросила его белых перьев. Его рубиновые глаза блестели по-прежнему, а крепким клювом он ломал на мелкие кусочки полученную конфетку и глотал их с наслаждением. Прошло две, три минуты. Вдруг он сделал шаг, раскрыл крылья, упал и больше не двинулся.

— Посмотрите, — сказала Олимпия, подталкивая бедного попугая к принцессе, — он мертв!

Леонора подняла теплое еще тело; голова и лапы висели без движения.

— Ах! Это ужасно! — воскликнула она.

— Совсем нет — это полезно. Когда вы вошли, я думала, какие услуги могут оказать эти хорошенькие булавки! Они в одно и то же время украшение и оружие.

Принцесса смотрела на булавки с любопытством и со страхом.

— Не все смертельны, — прибавила графиня де Суассон. — Золотые убивают, а серебряные только усыпляют. — Она взглянула на принцессу и спросила с полуулыбкой: — Не хотите ли этих булавок? Мало ли что может случиться?.. Вероятно, когда-нибудь они вам пригодятся. Вот они, возьмите! У какой женщины не бывает проклятых часов, когда она хотела бы призвать на помощь забвение!

— Вы, возможно, правы… Если я попрошу у вас две булавки, вы мне дадите?

— Берите хоть четыре, если хотите.