Книга Нормандский гость - Владимир Москалев

– И эта женщина?.. – вся трепеща, чуть не вскричала Эмма, пожирая девушку глазами.

– Королева франков, мать последнего короля исчезнувшей династии.

Эмма заплакала. Вия поглядела на нее и продолжила – негромко, с кроткой улыбкой:

– Поэтому я прощаю вам от всей души.

Эмма утерла платком слезы.

– Как странно, – произнесла она, комкая платок в руке, – я королева, а ты – нет, и, вот уже второй раз, я вымаливаю у тебя прощение. Но не жалею. Я каюсь в своих грехах, и ты – мой исповедник. И не надо мне священника, ибо душа моя чиста перед Богом. Я не пойду к исповеди даже перед лицом смерти, которая уже близко…

– Мадам, да что с вами! – воскликнула Вия и принялась трясти Эмму за плечи. – Боже мой, да на вас лица нет! Вам плохо? Чем я могу помочь?

Эмма, покачав головой, слабо улыбнулась:

– Мне давно уже плохо, девочка моя, с тех самых пор, как Бог лишил меня супруга и обоих сыновей. Страдания мои огромны, душа надломлена и без конца кровоточит. От этого я постоянно плачу. Думаешь, это слезы? Нет, Вия, это капли крови, исторгаемые израненной душой. Их много уж вытекло, сколько осталось, не знаю… только источник этот иссякает. Так ведь? Скажи смело, девочка, не бойся, я же видела, ты что-то прочла на моей ладони. Так что же… долго ли еще?..

Вия молчала, но не отводила глаз. Она не хотела говорить о том, что увидела. Она боялась ошибиться, такое порою случалось.

– Что же ты молчишь? Не хочешь сказать правду?.. Что ж, может быть, мне лучше не знать.

– Вы правы, я и в самом деле разглядывала вашу ладонь, как мать учила. У меня было мало времени, и все же я увидела… и скажу. Вы до тех пор будете жить, покуда не потеряете тех, кого любите, притом ответно. Едва останетесь одна, глубокая печаль столь сожмет клещами сердце, что оно может не выдержать… И это всё. Больше на вашей руке ничего нет.

– Я должна умереть? Так? – безучастно спросила Эмма. – Ведь это ты хотела сказать?

– Разве вас никто не любит, мадам? – ласково спросила Вия. – А я? Можер? Или вам этого недостаточно?

– И я люблю тебя, девочка! – пылко воскликнула Эмма. – Как дочь, и ты это знаешь. И Можера…

– А потому меж нами нет места зловещей тени, черной полосе. И они не появятся, обещаю, даже несмотря на… вашу любовь к Можеру. Повторяю, что не осуждаю вас. Так уж вышло, ничего теперь не изменить. Можер свободный человек и волен в своих поступках. Я из низшего сословия и не пара ему, сыну герцога, а что влюблена… да мало ли у него женщин? Такие, как он, созданы, чтобы разбивать женские сердца, и не нам с вами что-либо менять в этом установившемся для него порядке жизни. Вернувшись в Нормандию, он женится на какой-нибудь графине или герцогине и уже не вспомнит ни о вас, ни обо мне. Все эти мимолетные любовные приключения – лишь этапы на его длинном жизненном пути. Он принимает их как должное, само собой разу меющееся, как то, чего попросту не может не быть в его жизни. Теперь, если вы внимательно слушали, то, конечно же, поняли, что мы не должны стать соперницами. Слово это совершенно неуместно в наших отношениях, потому что нормандец ни ваш, ни мой – ничей. Пусть он поступает так, как подсказывает ему сердце. Наш с вами долг – понять, что он никому и ничем не обязан, ни вам, ни мне. Дьяволу угодно было скрестить наши судьбы на мрачном перекрестке, но мы сильнее его чар и не позволим облить желчью и ядом наши сердца.

– Отныне они всегда будут гореть одно для другого, не правда ли, девочка моя! – крепко сжала Эмма руки Вии. – И мы не допустим ни злословию, ни зависти, ни иным козням дьявола погасить их оба либо одно из них!

– Святая Дева Мария убережет нас от происков врагов и не даст им затуманить наш разум и смутить покой, – ответила Вия горячим рукопожатием.

– Пойдем же, помолимся ей. Это укрепит дух и не даст разрушить нашу дружбу.

Они встали из-за стола и, вполне довольные состоявшимся объяснением, отправились в замковую часовню.

Глава 26. Коронация

3 июля, в воскресенье, площадь перед собором Святой Марии в Реймсе была заполнена народом, пришедшим сюда по четырем улицам на церемонию коронования герцога Гуго. В этом соборе пять столетий тому назад крестился Хлодвиг, первый король франков.

День выдался теплым, солнечным, если не считать изредка лениво проползающих по небу облаков, пятнавших девственную голубизну над головой и похожих на клочья ваты с размытыми днищами.

Солнце уже поднялось над крышами домов, когда в конце улицы Люсон показалась кавалькада, сопровождаемая пешими милитами[17] и лучниками. Возглавляли кортеж герольды со штандартами десяти главных владений Западно-Франкского королевства, за ними гарцевали графы и виконты со знаменами городов Парижа, Лана, Орлеана, Санлиса и Пуасси, следом за ними – герцоги, графы и бароны на берберийских и идумейских иноходцах. В середине процессии – сам Гуго на белом в яблоках коне в окружении палатинов[18].

Позади несли носилки с двумя императрицами; в одних – Феофано, племянница императора Византии и невестка Эммы, в других – ее свекровь Адельгейда (Аделаида) Бургундская, вдова короля Италии, мать Эммы.

Не успели еще начать движение к площади, как произошел инцидент. Императрицы позвали герольдов и попросили указать им место в кортеже. Те, посовещавшись, решили: позади герцога франков, чуть ли не в хвосте колонны. Невестка и свекровь возмутились и сами определили себе место: впереди Гуго. Намек на значимость империи, ее верховодство. Подъехав поближе, герцог остановился, выслушивая герольдов. Те объяснили ситуацию. Гуго нахмурился, перекинулся парой слов с Ричардом Нормандским. Тот покосился на носилки и усмехнулся.

– Хотят сразу же установить право сюзерена, – процедил герцог франков, – но забывают, что франки никогда не ходили под платьем!

И, склонившись с лошади, сказал что-то герольдам. Те тотчас исполнили приказание: встав впереди носилок, дали знак горнистам. Те затрубили, и шествие тронулось. Гуго и Ричард молча наблюдали поодаль. Едва промежуток стал достаточно большим, Гуго тронул коня, за ним остальные. Как только все заняли свои места, герольды выехали и помчались в голову кавалькады. Императрицы выглянули из носилок, раздосадованные лица обеих выражали возмущение. Хотели потребовать объяснений, но вместо герольдов увидели качающиеся в седлах спины палатинов. Оставалось скрипнуть зубами и скрыться за шторками.

Так Гуго сразу же дал понять империи, что он с ней на равных.

Это отразилось и на лице архиепископа Реймского, стоявшего в лиловых одеждах, с митрой на голове в окружении франкских и имперских епископов на почетном пьедестале – у дверей собора. Лицо его, и без того удлиненное, еще больше вытянулось, посох негромко стукнул в плиту. Герберт, как джинн, тотчас вырос рядом.