Книга Татуированные души - Аврора Гитри

Он прижимает мою голову к своей шее. Его зловонное дыхание обжигает мне ухо, когда он шипит:

— Ах так, пидорок, да ты драчуна изображаешь?

Я не могу вырваться, мое дыхание учащается. Гнев отступает, сменяясь гораздо более привычным чувством: страхом.

— Давай, Дья. Я держу его.

Брат по-прежнему лежит на полу, оглушенный, с отсутствующим взглядом. Услышав свое имя, он приподнимает голову. Кажется, он не понимает, о чем говорит ему друг. Или колеблется.

— Чего ты ждешь, черт подери, Дья? Ты что, позволишь пидорку унижать тебя в моем присутствии?

Тьям еще сильнее заламывает мне руки. У меня вырывается стон, я закрываю глаза, чтобы переждать боль. Когда я поднимаю ресницы, передо мной стоит брат, его лицо искажено безумием. Мой страх рисует на его щеках пылающие крылья дракона.

Докмай

Первое декабря 1986 года

Вентилятор скрипит над моей головой. Его лопасти вращаются в ритме дождя, который опять начался за окном. Ливень заглушает доносящиеся из соседних нор стоны, хрипы приближающихся к блаженству клиентов и шепот фаранга, держащего меня в объятиях.

Я улыбаюсь ему.

Сегодня он потратил на мой макияж гораздо меньше времени. Его рука словно инстинктивно угадывала контуры моей души на коже, и ему оставалось лишь нанести краски. Закончив свое творение, он долго любовался им, потом скользнул на кушетку, за мою спину, положил мою голову к себе на колени и стал смотреть на меня сверху. Он ласкал мне плечи, делая на них рисунки и стирая образы прошлого. Я отдалась в его власть, глядя в его перевернутые глаза. Если бы произошло землетрясение, если бы небо упало на столицу, если бы сутенерша закричала в коридоре, что начался пожар, — ничто не заставило бы меня пошевелиться. Моя душа, мое лицо нашли свое место в футляре из его тела.

— Ты красивая, — нежно шепчет он на своем языке, погружая свои волшебные пальцы в водопад моих волос. — Я так хотел бы, чтобы все смогли увидеть твое настоящее лицо.

Я вспоминаю Ньям, дрожь, охватившую ее в тот момент, когда она увидела, что я, даже упав на землю, в грязь, нисколько не оробела. Я вспоминаю жар, гнев, охватившие меня и породившие мои слова. И ее торопливый уход, так похожий на бегство.

Я уже не просто похожа на Докмай, у меня появились ее ум, ее гордость, ее душа. Фаранг и его пальцы завершили преображение. Скоро я стану такой же сильной, как Нет.

— Кое-кто уже видит его благодаря тебе, — отвечаю я тихо.

— Правда? — отвечает он со смехом.

Мы шепчемся, несмотря на грохот дождя, несмотря на скрип бамбука под нетерпеливыми телами. Мы как будто боимся громкими голосами нарушить нашу общность.

Он не раздевал меня, не трогал и не обнимал. Он не овладел мной, он даже не поцеловал меня. Но мне кажется, что в тот момент, когда подушечки его пальцев коснулись моего лица, наши тела слились воедино, а души переплелись. А теперь мы отдыхаем, обессиленные оргазмом.

— Докажи, — говорит он, улыбаясь.

— Что?

— Докажи, что ты можешь всем показать свое настоящее лицо.

Его улыбка исчезает. Я узнаю этот взгляд, который появляется у него каждый раз, когда он собирается рисовать на моем лице. Я вижу, как в его глазах, ставших аквариумами, плывут образы, вижу его сжатые от желания губы, вижу ладони, открывающиеся для того, чтобы высвободить кисточки.

— Как?

— Поднявшись наверх.

Я приподнимаюсь, чтобы посмотреть ему в лицо, чтобы увериться, что я правильно поняла брошенный мне вызов. Меня охватывает неприятный озноб. Температура моего отделившегося от него тела резко понижается. Мне холодно в этом сыром боксе. Или меня просто бросило в дрожь от того, что он требует?

— Поднявшись наверх… Прямо сейчас?

Он серьезно кивает головой. Я чувствую слой краски на коже, но не знаю, как выглядит рисунок. Оливье не дает мне посмотреться в зеркало. «Нужно, чтобы ты почувствовала макияж, чтобы ты им пропиталась. Если ты его увидишь, это все испортит».

— Но… почему?

— Я хочу, чтобы все смогли увидеть твою красоту. Как я.

Он подходит, обнимает меня и делает рабыней своей нежности.

Что подумают девушки, увидев мое лицо? А сутенерша? Поймут ли они смысл символа, который он нарисовал на моей коже? Я бросаю взгляд на часы Оливье. Два часа. Время закрытия. Значит, клиентов уже не будет.

Он неподвижно ждет, когда я решусь доказать силу своей любви. Появившись в таком виде, я раскрою перед всеми соединяющую нас связь, продемонстрирую произведение живописи, сблизившее наши души. Я крикну на целый мир, что я Докмай, и что я принадлежу фарангу.

— Хорошо.

Я встаю, делаю глубокий вздох и медленно иду к раковине, чтобы обуть туфли на высоком каблуке.

— Подожди! Я поднимусь первым. Я хочу увидеть, как ты войдешь говорит он, скатываясь с кушетки, как мальчишка.

Он обувается, хватает чемоданчик, и, уже собираясь переступить через порог, шепчет «спасибо» с улыбкой, разрывающей мне сердце.

Я слышу, как он торопливо бежит по лестнице, словно зверь, вернувший себе свободу. Я выжидаю некоторое время. Одна сторона моего лица погружена во тьму, другая — залита светом из коридора. Француз не закрыл дверь, чтобы мне не нужно было ее открывать. Мне остается лишь побороть свои сомнения. Подняться… или не подняться… В любом случае я теряю. Либо гордость, либо любовь.

Я распахиваю дверь и выхожу на свет. Коридор пуст и тих, только бешено стучит дождь, мерно скрипит вентилятор, гудит переполненная водосточная труба, изливающаяся потоками воды на сои позади «Розовой леди». Музыка природы придает мне смелости продолжить путь. Я медленно поднимаюсь вверх по ступенькам. Я слышу щебет девушек в помещении бара, за красной занавеской. Я стараюсь почувствовать их настроение, как актриса перед выходом на сцену.

Мне страшно.

В горле стоит комок, от слоя макияжа у меня уже горит кожа и болит голова. Касаясь влажной занавески, я думаю о тех умерших, о которых не принято говорить. О тех, кто от отчаяния или унижения бросается вниз с мостов и высотных зданий. Они тоже боятся? Задерживают ли они, как я, дыхание перед прыжком? Набирают ли в последний раз в грудь воздуха, чтобы унести с собой память о мире, который покидают?

Не знаю.

Но, выходя из-за занавески, я делаю глубокий вдох. Все мое тело напрягается. Если я должна погибнуть, пораженная, как молнией, взглядами и криками публики, так пусть я умру гордо, с высоко поднятой головой. Докмай, я — Докмай.

— Что с тобой произошло? Девочка моя, ты сошла с ума?

Сутенерша ходит по бару взад-вперед, стуча каблуками в такт резким словам. Я не могу не подумать о том, что она в конце концов может пробить пол насквозь.