Книга Хроники времен Сервантеса - Владимир Фромер

Мария была женой Гвидо, умершей четыре года назад от чахотки. Ее смерть стала для него страшным ударом. Она не только любила художника всеми силами своей необычайно одаренной души, но и обладала интуитивным и безошибочным пониманием жизни. При этом она даже не подозревала о силе своего неосознанного очарования. После ее смерти Гвидо жил в атмосфере безысходного отчаяния и лишь в последнее время начал приходить в себя.

Они вошли в небольшую комнату, служившую и спальней, и местом отдыха. Здесь находилась койка, покрытая медвежьей полостью, стол, заваленный всяким хламом, две табуретки. А на стене висела картина. Всего одна — но какая! Прямо перед Мигелем на тропинке, ведущей в сад, стояла Мария. Ее маленькие босые ступни покрывала роса. Темное платье оттеняло белизну обнаженной шеи и рук. Нежные глаза смеялись. Шлем шелковистых волос над высоким и чистым лбом казался диадемой. Весь ее облик светился умом, добротой и любовью. Сверхъестественная живость изображения, казалось, перешла здесь все границы человеческих возможностей.

Сервантес боялся пошевелиться. Ему казалось, что Мария вот-вот спустится с холста и подойдет к нему, еще более прекрасная в движении живого тела, чем в его величественной неподвижности.

— Ну? — спросил художник.

Сервантес молчал. Ему надо было собраться с мыслями.

— Ты превзошел себя и создал изумительный шедевр, — сказал он наконец. — Но эта манера писать… Она не похожа на твой обычный стиль.

— Я вложил в эту картину всю свою скорбь, все свое горе. И вот Мария опять со мной, и никогда больше меня не покинет. Разве это не прекрасно, Мигель?

— Давай разопьем по этому поводу еще бутылку, — сказал Сервантес.

* * *

Обстоятельства жизни становились все хуже и хуже. Его губила патологическая честность. Другой давно бы разжился на такой должности, но не Сервантес. Он стал все чаще прикладываться к бутылке, хотя знал, что у вина, которое пьешь в одиночку, не бывает хорошего вкуса. В довершение всего уставшая от непролазной бедности жена стала сварливой как Ксантипа, и нещадно его пилила. Каталину раздражало, что в Мигеле не было никакой основательности, никакой хитрости, никакого умения жить. Ее блаженный супруг витал в облаках и отправлялся собирать подати с карманами, набитыми рукописями.

В 1595 году Сервантес выиграл поэтический турнир в Сарагосе, сочинив стихи по поводу канонизации святого Гиацинта. Сияющий пришел он домой и вручил жене приз — три серебряные ложки. Она швырнула их ему в голову и заплакала.

А он упорно продолжал искать свой стиль, и школой мастерства стала для него античная литература. У Гомера его привлекали титаническая сила воображения и широта таланта. Его восхищал добродушный юмор, с каким Гомер описывает богов и людей. «„Илиада“, — говорил он, — так величественна и монументальна, что недосягаема для критики». У Горация ему нравились акварельное изящество и высокая степень стилизации — так расписывают вазы. С особым наслаждением читал он «Эклоги» Вергилия, поражаясь мастерству, с каким поэт наполняет смыслом каждую строку.

Но особое восхищение вызывал у него Ювенал. Суровый стоик, мастер сатиры, бичующей пороки, духовную нищету и убожество Рима периода упадка. Особенно ему импонировала в Ювенале его привязанность к ненавидимому им Риму.

Ощущение «odi et amo» (люблю и ненавижу) было присуще и самому Сервантесу в отношении Испании. Он многое в ней не любил и в то же время был глубоко к ней привязан.

Но нужно было что-то предпринимать в связи с отлучением от церкви. Сама анафема его не смутила. Годы пылкой юношеской веры остались позади. К церковным ритуалам он был теперь равнодушен. Цену же елейному благочестию корыстолюбивых и порочных священнослужителей знал хорошо. Но в Испании был немыслим отлученный от церкви чиновник.

С давних театральных времен был у Сервантеса приятель Фернандо де Сильва, несостоявшийся актер. Несколько раз он играл второстепенные роли в его пьесах и испытывал к Мигелю чувство, похожее на уважение. Уйдя из театра, де Сильва поступил на службу в инквизицию и со временем занял там важную должность. Этот мрачный субъект к Сервантесу был, похоже, искренне привязан. Он не носил сутаны, одет был по-городскому. На груди его красовался большой серебряный крест. Мигелю он так обрадовался, что пригласил его отобедать в превосходном ресторанчике «Греческая вдова». Отдав должное кулинарии и выслушав его историю, де Сильва сказал: «Крепко же вы влипли, дон Мигель. Тот, кто посягает на имущество церкви, совершает с ее точки зрения смертный грех и должен подвергнуться суровой каре. Но думаю, что мне удастся все уладить». Прошло пять дней, и де Сильва сообщил Сервантесу, что его отлучение от церкви аннулировано.

Но радость продолжалась недолго. Его не оставляли в покое. До него решили добраться, и он получил приглашение на испытание крови в Палату расовой чистоты. Пришлось снова обратиться к де Сильве. Они вновь встретились в «Греческой вдове». Был вечер, и де Сильва заказал легкий ужин с вином. Выслушав Сервантеса, он сожалением пожал плечами:

— На это учреждение мое влияние не распространяется. Тут уж я бессилен. Но ведь вам, дон Мигель, будет не сложно и самому доказать, что вы происходите из старинного христианского рода, четыре последних поколения которого свободны от примеси иудейской крови. Не так ли?

— Доказать? Боюсь, что это будет нелегко. По отцовской линии у меня все в порядке. Но со стороны матери некоторых документов не хватает. К этому могут придраться.

— Ну, тогда вам придется расписать судьям свое участие в битвах за нашу святую веру. Рассказать о Лепанто, о том, как героически вы вели себя в алжирском плену. Думаю, они примут это во внимание.

— Именно этого мне и не хочется делать.

— Почему? — удивился де Сильва.

— Противно. Знаете, в чем для меня признак счастья и гармонии? В том, чтобы никому и ничего не нужно было объяснять и доказывать.

* * *

В этот день двенадцать монахов — все доминиканцы, члены верховного совета Палаты чистоты, собрались на очередное рабочее заседание за массивным столом в помещении с низким сводчатым потолком. Была середина марта, но в Мадриде, расположенном на высоте восьмисот метров, устойчиво сохранялась холодная погода, поддерживаемая ледяным ветром с гор. В помещении было холодно, несмотря на четыре раскаленные жаровни. Сквозь узкие, похожие на бойницы окна дневной свет проникал сюда скупо и как бы нехотя. Через зарешеченное окно можно было разглядеть устремленный ввысь минарет католического собора, на кровле которого возвышалась строгая фигура Христа. Но, тем не менее, величественно-изящное сооружение оставалось неповторимо восточным. Все, что было ценного и прекрасного в этой стране, коренилось в культуре Востока. Мавры и иудеи дали Испании то, чем она так гордилась: мавры — красоту, иудеи — знание и мудрость.

Председатель, доминиканский монах лет шестидесяти, полноватый и немного сутулый, с движениями размеренными и неторопливыми, поднял голову от бумаг и посмотрел на Сервантеса взглядом спокойным и внимательным.