Книга Философия возможных миров - Александр Секацкий

Кванты отчужденной субъективности вновь образуют субъект – как бы в результате концентрации, интенсификации и интоксикации. Интоксикация, возможно, связана с долгим отчужденным хранением обезличенных обещаний, поэтому возникающий, воплощающийся суверен воспринимается как Чужой, как нечеловек. То есть как бог. И если это бог, то имя ему мамона, и мы теперь вкратце можем рассмотреть дела его и его епархию.

Рассматривать психическую и социальную вселенную человека в терминах богов вполне допустимо и иногда по-прежнему актуально. Трансперсональная психология Юнга, мифологемы, используемые Фрейдом и психоанализом в целом, социальные теории от Московичи до Латура показывают, что имя бога – того или иного бога – прекрасно подходит для объяснения различных одержимостей и всего того, что не умещается в контуры наивного бихевиоризма, но даже и бихевиоризм сегодня охотно прибегает к идеям “универсальной паразитологии” или расширенного фенотипа, если желает объяснить хоть что-нибудь достойное объяснения. Конечно, психология, да и гуманитарные науки в целом изобрели множество терминов от “фрустрации” до “ремифологизации”, и новые переименования позволяют добиться понимания, но ненадолго: через несколько лет происходит смена бирок, и отбрасываемые бирки становятся еще менее пригодными для объяснения, чем имена античных богов или ритуально-космические категории. Вот что пишет Джеймс Хиллман: “Говорят, что социопсихиатрическое искажение лучше всего объясняет бога и его поклонников с помощью истерии. По нашему мнению, истерию можно объяснить с помощью культа бога как архетипа, который был настолько вытеснен и дистанцирован, что его путь к сознанию демонстрирует определенные искажения”[63]. То есть восстанавливаемый в картине одержимости бог оказывается вытесненным содержанием по всем правилам анализа. О чем Хиллман и пишет: “В истерии мы наблюдаем классический пример возвращения вытесненного”[64].

Как раз на это я вновь хочу обратить ваше внимание. Становясь обладателем денег, индивид присваивает себе распыленную и вновь сконденсированную в них суверенность, это некоторым образом и есть возвращение вытесненного, пусть даже вытесненного давно и не им лично. Но благодаря дистанцированию и просто за время хранения в этом вытесненном произошли необратимые изменения, отчужденная воля претерпела некий метаморфоз, и это означает, что возвращение вытесненного не может остаться совсем безнаказанным. Пока сумма невелика, слабая интоксикация напоминает “легкое жжение”. Эффект шпанской мушки, говоря словами Докинза. Однако тенденция концентрации капитала меняет дело, причем не только в экономике, что само собой понятно, но и в психологии. На то, что Дионис, Пан и Эдип были отвергнуты ради заменивших их истерии, фобии и фрустрации, указывалось неоднократно, и хотя переписанная в новых терминах картина явлений не дает прибавки понимания, она все же свидетельствует об оскудении силы языческих богов. Но все они боги зримые, видимые, боги, которые слишком засветились. Интересующий нас мамона является невидимым богом, еще более сокрытым, чем сам Иегова, так что воссоздать его нрав и облик – задача не из легких.

Человекоразмерные воплощения мамоны крайне далеки, конечно, от ореола святости, но они не вызывают и какого-либо опережающего отвращения, иначе семя мамоны было бы искоренено уже давно. Скорее они являют некую гипнотизирующую силу, избирательно действующую на окружающих. Брезгливость вызывают по большей части именно эти окружающие, начинающие исполнять ритуальный танец приветствия бога или его ситуативного воплощения, как это делает Лебедев в романе “Идиот”. Ритуальные приветствия и тщетные молитвы необязательно должны быть представлены так буквально (“А я буду плясать, жену, детей брошу, а перед тобой буду плясать”), но наметанный глаз способен их распознать практически всегда. А распознав их самих и источник их экзальтации и инвольтации, никто не посвятит им души прекрасные порывы. Поэтому настоящее, бескорыстное служение мамоне осуществляется в одеждах иновидимости. Обычный режим психологической окраски присутствия денег (“коммерция и ничего больше”), включающий в себя и рекламу, нас не очень интересует, обмен обманом в данном случае осуществляется в рамках слишком человеческого и тревожить золотого тельца по этому поводу было бы излишним. Деньги, безусловно, рассматривались как постоянно действующая сила наподобие гравитации, но одновременно и как константа слишком человеческого, как прямое следствие и доказательство грехопадения. Отдельные экстатические состояния и кружения дервишей мамоны вроде тех, что демонстрировал Янкель к изумлению Тараса Бульбы, не могли произвести впечатления на человечество. Алтари прямой связи без иновидимости и миражирования не работали.

Поэтому мы можем смело сказать, что величайшая роль в истории мировых религий принадлежит грандиозному аттракциону иновидимости, получившему название протестантская этика. Параметры протестантской этики хорошо описаны Максом Вебером, за исключением самого смысла того, что произошло и по сей день влияет на духовную жизнь дееспособного человечества. Попробуем восстановить целостную картину этой действительно великой революции.

У Вебера, где открытым текстом, а где просто исходя из логики изложения, можно прочитать следующее. Деньги и богатство всегда как-то уживались с религией, иначе и быть не могло, поскольку деньги являются необходимым фактором производства и обменов. Как только экономика проходит некий простейший порог интенсификации, деньги появляются с неизбежностью. Но в духовном производстве они лишь учитывались, как бы компенсируя уклонения от праведной, подобающей человеку жизни.

Первоначальное христианство, как нестяжательская религия по преимуществу, заострила этот вопрос до предела: из заповедей Иисуса, из самого духа вероучения вытекало, что деньги как таковые есть вынужденная мера, налог на исторгнутость из рая, а процесс их возрастания, подчиняющий себе человеческую жизнь, несомненно, от лукавого, и лишь их перераспределение, постоянно возобновляемое пожертвование, является формой откупа от адских мук. Поразительно, что все религии, даже иудаизм, пришли к такому же в общих чертах консенсусу. В подобных условиях захватить власть над миром у мамоны не было никаких шансов.

И тут свершилась грандиозная мутация, получившая имя Реформации и породившая протестантскую этику. Самая важная, сущностная перемена состояла в том, что деньги и даже процесс их приумножения перестали служить для стыдливого откупа, став вместо этого знаками богоизбранности.

Утихли слова о нестяжании сокровищ в этом мире, их сменила другая, непроизносимая, но неизменно подразумеваемая заповедь. В ироническом виде ее прекрасно выражает средневековая китайская пословица “Кто богат, тот пригож лицом и хорошо поет”. Но незримая и непроизносимая формула протестантской этики – кто богат, тот и свят – не содержала в себе ни малейшей доли иронии, она исполнялась с непреложностью. И возымела действие, став грандиозным инструментом преобразования мира. “Кто богат, тот и свят” – такова первая заповедь мамоны, в соответствии с ней определяются носители первородства от Духа Наживы. Хочу заметить, что по степени абсурдности эта заповедь не соответствует ни одному примеру хуцпы, которые привел мой коллега, – она превышает их все. Община Иисуса состояла из настоящих странников-нестяжателей, дух христианства преисполнен беспечности в отношении денег и вообще имущества. Все рвение и все душевные порывы должны быть направлены на сокровища иного, горнего мира, по всем параметрам противоположного здешнему. Если бы, не зная о грядущем, устроить смотр священных постулатов на предмет их соответствия сберегающей экономике и, так сказать, интересам Капитала, христианство было бы отброшено первым. Торговцы, изгнанные из храма, должны были в ответ изгнать Христа из своих сердец.