Книга Песни китов - Владимир Шпаков

– Пиши мне на e-mail, – сказала, хотя до этого просила звонить.

Мятлин послушно кивнул, подумав, что e-mail лучше, потому что безличнее. Голос выдает, да и разговор обрывать не всегда удобно, а цепочку значков на экране ты можешь оборвать в любой момент.

Вылет опять был ночной, оставалась уйма времени, и он решил убить его привычным способом. Жаки наверняка изнывала от тоски, потому что ее философ коварным образом исчез из поля зрения. А нечего давать дурацкие советы! Флаг в руки! Тащи в койку! Обо всем этом Мятлин планировал написать с блеском, с иронией и, естественно, предельно откровенно. Тут-то вдохновения хватало, а если еще бутылку бехеровки поставить рядом с ноутбуком…

Внутри что-то щелкнуло, когда готовился отослать первый пассаж. Мятлин наставил курсор на «Отправить», приготовился кликнуть, но внезапно сдвинул мышку в сторону. Налил в рюмку зеленой пахучей жидкости, выпил – и опять отправка не состоялась. Ужас вползал в него медленно: захватил ноги, поднялся к животу, сдавил сердце. С чего он, собственно, взял, что Жаки – это милашка со средним интеллектом, каковой можно безбоязненно сливать то, что течет по трубам внутренней канализации? Она может быть кем угодно, даже особью мужского пола! Хуже всего, если особью из числа врагов, но ведь и «друзья» могли покуражиться над Мятлиным, который всегда был себе на уме и с Urbi et Orbi общался, как правило, иронически. Ату записного ирониста! Залезем ему в штаны, вытащим тайные мыслишки и порочные желания, благо он сам их предоставит на блюдечке с голубой каемочкой!

Он опять не мог мыслить здраво, как и в самолете. Теперь обуял страх перед черным ящичком с экраном – в нем могла храниться бомба, способная напрочь уничтожить его реноме и растоптать репутацию (какая-никакая, но она таки была!). «Ящичек Пандоры…» – подумал Мятлин и еще раз налил бехеровки. Местный ликер, однако, не успокоил, с каждой последующей рюмкой страх охватывал все сильнее. Эти ящички только с виду ручные, на самом деле их наполнение загадочно, и на что способна эта клятая Мировая паутина – одному богу (точнее, черту!) известно…

На экране в рамочке красовалась традиционная реплика: «Ты хде?» Только Жаки осталась без ответа. Выключив компьютер осторожно, будто в нем и впрямь гнездилась «адская машина», Мятлин взялся собирать вещи. Дух Кафки взял в плен и не собирался отпускать. Мятлин с подозрением приглядывался к таксисту, что вез в аэропорт, будто этот молчаливый чех мог залезть в его мозг, чтобы провести инвентаризацию мыслей. И в аэропорту, протягивая паспорт на регистрацию, он боялся, что доброжелательная служащая авиакомпании, окинув его проницательным взглядом, громогласно заявит: «Позор Евгению Мятлину! В черный список его, не пустим больше этого монстра в Шенгенскую зону!»

Добив бехеровку еще в номере, он не забыл про Johnnie Walkera, так что перелет почти не помнил. Дух ожил дома, когда, ввалившись в три часа ночи в квартиру, он плюхнулся на диван и, не раздеваясь, отключился.

В том кошмаре за ним, как за его тезкой из знаменитой поэмы, гонялся оживший памятник. Только не кумир на бронзовом коне, а Кафка верхом на костюме. Он гонял бедолагу по безлюдной Староместской площади, и напрасны были взывания к медному Яну Гусу, равно как и к двадцати семи погибшим протестантам – памятники, похоже, сговорились. Метнувшись к часам с движущимися фигурами апостолов, он обратил взор вверх.

– Защитите! – возопил. – Это ж прямая ваша обязанность – защищать невинных от нечисти!

Движение фигур остановилось, даже скелет повернул череп в его сторону, а турок перестал качать головой.

– Это кто невинный?! – раздался сверху голос апостола Петра. – Ты, что ли?! Ну, насмешил! Ты виновен!

Остальные фигуры закивали головами, мол, виновен, а как же! А скелет проскрежетал:

– Если виновен, начинайте процесс!

– Эй, какой еще процесс?! – вскрикнул растерявшийся Мятлин.

– Тот самый… – плотоядно усмехнулся турок. – Только подсудимого будут звать не К., а М. За что его будут судить? Это неважно, важно, что М. виновен!

Памятник между тем приблизился вплотную, и Мятлин наконец разглядел, что наверху сидит Дарья Кладезь, а оживший костюм – не кто иной, как Жаки. Именно такой, безликой и жуткой, и должна быть госпожа инкогнито, а тогда ничего хорошего ждать не приходится…

Он побежал дальше, пытаясь скрыться в переулках, но за спиной по-прежнему слышалась звенящая поступь памятника. Не уйти! Выскочив на Карлов мост, он услышал зажигательный чардаш, что играли венгры, взялся было плясать (зачем, спрашивается?!), а памятник уже тут! Значит, надо на другой берег, потом ступеньки Вышгорода, еще ступеньки, и вот уже какой-то Замок (не тот ли?), куда он вбежал в последней попытке скрыться от монстра.

Большой зал Замка оказался заполнен людьми. Приглядевшись, он узнал в них участников конференции, на которой недавно выступал. Когда памятник ввалился следом, Кладезь ловко соскочила с костюма и устремилась к трибуне:

– Обвиняемый доставлен! – Проговорив это, она подняла колокольчик и трижды в него позвонила: – Теперь начинаем процесс! Где первый свидетель обвинения?

Оставшийся в дверях костюм поднял рукав, мол, я!

– Очень хорошо. Кому, как не вам, уважаемая Жаки, знать всю подноготную М.? Сам все выложил, трепач сетевой… Еще кто?

Когда в дальнем ряду поднялась мужская фигура, Мятлин с удивлением узнал старого (ну очень старого!) знакомого. Что здесь делает Самоделкин?! То есть Рогов?!

– Я протестую! – вскинул он руки. – Никакой он не свидетель! Он тоже обвиняемый, если на то пошло!

– Ну, это не вам решать, ху из ху. У нас ведь еще один свидетель найдется. Точнее, свидетельница. – Дарья всмотрелась в зал: – Свидетельница, вы здесь?

– Здесь! – ответил голос, который Мятлин узнал бы из тысячи.

А потом повторилось то самое: балетная кичка, покатые плечи, стройные ноги, только теперь никакой ошибки не могло быть. Когда она выходила к трибуне, сердце упало вниз, выкатившись из Мятлина, будто яйцо, прямо на каменный пол.

– Обвиняемый, – строго проговорила Дарья, – вы потеряли сердце!

– А оно ему не надо! – влез (влезла?) костюм-Жаки. – Раньше нужно было о нем думать!

Лариса двигалась к трибуне, а Мятлин чувствовал, как жизненные силы покидают его – нужно сердце или нет, а жизнь без него останавливается. «Не успеют…» – подумал он, падая на пол…

3

Погружение в прошлое начиналось со дня похорон, служивших своеобразным рубежом: до того была одна жизнь, после – другая. Именно похороны врезались в память, а не известие о гибели в страшной катастрофе под Уфой, когда в низине сошлись два состава и скопившийся там газ превратился в огненный смерч, за несколько секунд унесший сотни жизней. То было событие мирового масштаба (такая гекатомба!), и дикторы СМИ вещали об этом несколько дней. Ему же запомнилось не трехзначное число жертв – запомнился лакированный гроб, мать в черном и совершенно седой отец, вдруг возникший на похоронах. Светлана Никитична не могла скрыть застарелой ненависти к тому, с кем давно рассталась. Она не дала ему сказать слово у гроба, а когда отец задержался на могиле, скомандовала водителю: «Едем на поминки!» Растерянная физиономия этого высокого породистого мужчины тоже запомнилась; в расстегнутом пальто, он стоял по щиколотку в снегу, провожал глазами автобус, и холодный ветер трепал седые волосы…