Книга Феликс Дзержинский. Вся правда о первом чекисте - Сергей Кредов

Потерпите еще месяц-два – улучшим дело, ей-ей.

Крепко жму руку.

Ваш Сталин.

P. S. Как здоровье?»

XIV съезд партии, состоявшийся в декабре 1925 года, и последовавшие за ним пленумы ЦК наполнены внутрипартийной борьбой. Группе Сталина противостоит «объединенная оппозиция» в лице Троцкого, Зиновьева и Каменева. Полемика изобилует грубостями, переходом на личности, обвинениями в прошлых грехах. Вопросы хозяйственной жизни в таких условиях – лишь повод для нового выяснения отношений. Этим можно объяснить ту обстановку, которая сложилась на партийном пленуме, проходившем в Кремле в июле 1926 года.

Выступление Дзержинского намечено на 20-е. Он основательно готовится. Накануне они провели совещание в ВСНХ, где уточнили все основные цифры. Многие из них Феликс Эдмундович лично пересчитал, по своему обыкновению. Написанного текста ему не требуется – только конспект. Ночью перед заседанием Дзержинский почти не спал. Утром пожаловался, что болит сердце. И отправился сначала в ОГПУ, а потом в Кремль.

Связного выступления не получилось, почти сразу посыпались реплики из зала. Перед председателем ВСНХ сделал сообщение Пятаков. Феликс Эдмундович возмущен: его заместитель привел ложные данные и изложил позицию, которую не разделяет президиум «наркомата промышленности». По опубликованному тексту последней речи Дзержинского трудно составить полное представление о том, что же происходило тогда в зале Большого Кремлевского дворца. Обстановка накалилась не в тот день, она накалялась последние полгода. Слово современнику, Валентинову:

«Стенографическую запись этой речи правили, дополняли, склеивали, делая все, чтобы она была понятной. В хаотической форме она все же выражает хозяйственную политику Дзержинского в ВСНХ, которую мы, беспартийные специалисты, считали правильной. Он прежде всего опроверг заявление оппозиции, что накопления частного капитала угрожают всему бытию советского хозяйства. Эти накопления Пятаков считал не менее чем 400 миллионов рублей. Оппозиция демагогически играла этой цифрой, закрывая глаза, что это не чистая прибыль, а валовой доход 323 тысяч частных предприятий, существовавших к началу 1926 года. Дзержинский трясся от негодования, слыша от Пятакова на пленуме и до него, что „деревня богатеет, деревня нас обгоняет, промышленность от нее отстает“ и что в этом грозная опасность. „Вот несчастье! – возмущался Дзержинский. – Наши государственные деятели боятся благосостояния деревни. Но ведь нельзя индустриализировать страну, если бояться благосостояния деревни“».

Феликс Эдмундович продолжал отстаивать свои подходы к промышленной политике. Видимо, в ответ на какую-то реплику из зала, не вошедшую в текст стенограммы, он и произнес слова, которые всем запомнились:

– Я не щажу себя никогда. Поэтому вы здесь все меня любите и мне верите. Я никогда не кривлю душой.

Дзержинский говорил, прижимая к сердцу то одну руку, то сразу две. Некоторые полагали, что это ораторский прием. После своего выступления он с трудом покинул зал заседания, перешел в соседнюю комнату, лег на диван. Появился врач. Через два с половиной часа приступ как будто прошел, Феликс Эдмундович почувствовал себя лучше. В сопровождении двух помощников он вышел из Большого Кремлевского дворца и отправился к себе на квартиру. Дома находилась Софья Сигизмундовна. Дзержинский прошел в спальню, наклонился над кроватью, чтобы приготовить постель, и упал на пол. Он умер 20 июля 1926 года в 16 часов 40 минут от разрыва сердца.

Живой

То, что Феликс Эдмундович не «железный», узнали после его смерти. Воистину во всей его жизни не удается отыскать ни одного случая, когда бы он поддался слабости, поступил вопреки своим представлениям о долге и совести.

В 1925–1926 годах фигура Дзержинского многим казалась уже не вполне современной, что ли. Гражданская война позади. Наследники Ленина ведут между собой борьбу, не забывая об удобствах жизни. Среди них немало трудоголиков, но «умирать на службе», дорабатываться до обмороков и сердечных приступов выходит из моды. Становятся традицией ночные застолья у товарища Сталина. Дзержинского представить на них невозможно. Феликс Эдмундович вносит в тогдашние партийные и хозяйственные споры нездоровый надрыв, слишком много «личного». Он горячится, с трудом подбирает слова, ставит неправильные ударения. Ему физически больно – он может зайтись кашлем, а в последнее время все чаще прижимает руку к груди. Однажды на Политбюро председательствующий Лев Каменев строго сказал ему: «Успокойся, Феликс, ты не на митинге». Порой кажется, что он излишне эксплуатирует свой образ аскета, кристально честного, самоотверженного рыцаря революции. Да, он такой, но… не перебарщивает ли? Нарком внешней торговли Леонид Красин и в первые годы революции называл его хитрой бестией. На монотонных партийных заседаниях присутствующие порой испытывают неловкость, слушая взволнованные речи Дзержинского, стараются на него не смотреть, уткнувшись в бумаги.

Человек уходящей эпохи. Безупречный революционер и солдат, так и не ставший «правильным» советским чиновником.

Но все оказалось всерьез. После очередного выступления, где Феликс Эдмундович волновался и прижимал руку к сердцу, его не стало…

Более яркого символа революции среди деятелей партии нет. Это они и раньше понимали. Ленин умер, кого назначить руководителем комиссии по организации похорон? Конечно, Дзержинского. Самого верного и мужественного из соратников Ильича. Он – живое свидетельство того, что знамя революции в твердых руках. В произведениях писателей, кинематографистов, живописцев советского периода Дзержинский всегда рядом с Лениным. Они дополняют друг друга. Ленину подражать невозможно, он велик, почти божество, ему можно только поклоняться. А «делать жизнь с кого»? С товарища Дзержинского, отвечал первый советский поэт. С мужественного, бесстрашного, преданного делу революции, бескорыстного, искреннего, волевого. Тут и раздумывать нечего. Не все, но некоторые из перечисленных качеств каждый советский юноша может в себе воспитать.

«В белом венчике из роз – впереди – Исус Христос». Как ни порицали автора поэмы «Двенадцать» его друзья, он не отказывался от этих строк, угадывая религиозный смысл в русской революции. Во главе этих двенадцати видится Феликс Дзержинский.

Уже через несколько часов после его смерти в зале, где он только что выступал, прозвучали слова из некролога. Ушел из жизни:

– Гроза буржуазии… Верный рыцарь пролетариата… Неутомимый строитель нашей промышленности… Бесстрашный солдат великих боев…

«В застенках царской России, в сибирской ссылке, в нескончаемо долгие годы каторжной тюрьмы, в кандалах и на свободе, в подполье и на государственном посту, в ЧК и на строительной работе – всегда, везде, всюду Феликс Дзержинский был на передовой линии огня».

Что тут не так? В случае с Феликсом Дзержинским не солгал даже некролог.

Конечно, это не «весь» Дзержинский.

Память многих поколений отсекла от образа реального создателя ВЧК то, что могло его связывать и с бессмысленными жестокостями Гражданской войны, и с карательной политикой Большого террора. Он остается одним из символов революции. И отношение к его фигуре находится в сильной зависимости от того, как меняется наше отношение к делу, которому он служил.