Книга Графиня Гизела - Евгения Марлитт

Никто не заметил, что в эту же самую минуту между пурпуровыми складками занавеса мелькнуло бледное, гневно нахмуренное чело, украшенное бриллиантовой диадемой, и два черных сверкающих глаза с ненавистью устремились на девушку.

– Ну, милый барон, что скажете вы об этом первом вступлении? – с торжествующим видом обратился князь к министру.

Лицо его превосходительства хотя и было мертвенно бледно, но мраморное спокойствие черт было безукоризненно.

– Я скептик, ваша светлость, – возразил министр с холодной улыбкой, – и держусь хотя и очень избитой, но неоспоримо верной поговорки: «Не хвали дня до вечера»… Я доверяю всему столь же мало, как и небу, которое неминуемо зальет сегодня дождем нашу иллюминацию.

Князь бросил озабоченный и в то же время гневный взгляд на непочтительную небесную твердь, где потухал последний луч заката.

Нежно-золотистые облака становились все мрачнее и мрачнее, тем не менее князь подал знак к началу празднества, и из чащи леса раздалась веселая увертюра Вебера – из А. привезена была отличная придворная капелла его светлости.

Князь стал обходить гостей, раскланиваясь с ними. Он приблизился также к Оливейре – лоб его несколько омрачился, и маленькие серые глазки приняли жесткое выражение, но какая-то необъяснимая власть, должно быть, была в сильной фигуре иностранца, какое-то превосходство, которое невольно подчиняло другого.

Графиня Шлизерн, с сосредоточенным вниманием на лице стоявшая поблизости, в негодовании сверкнула глазами. Все заранее были уверены, что его светлость молча, не удостоив ни единым словом, пройдет мимо португальца, окинув его тем жестким взглядом, который должен был неминуемо ввергнуть вызвавшего этот взгляд в пропасть княжеской немилости и немедленно удалить его с княжеских очей… И вдруг старый бесхарактерный повелитель забывает, что этот человек оскорбил его своей насмешкой, – он раскланивается с ним самым дружелюбным манером, говорит с ним, как и с прочими!

Тем временем душа Гизелы испытывала сильное страдание. Все эти чуждые ей голоса с льстивыми речами, обращавшиеся к ней, были ей невыносимы. Не сказал ли ей отчим, что именно эти самые люди с неумолимой преднамеренностью поддерживали подозрение в подлоге ее бабушки, чем и не давали возможности замолкнуть этой ужасной молве?.. А теперь они восхищаются «божественной графиней», которую они, по словам их, нежно любили и глубоко уважали.

Она чувствовала нечто вроде презрения и гнева к этим людям, которые, вооружившись маской приличия, с бесстыдством выдавали свою лицемерную ложь за утонченную нравственность, благопристойность и благовоспитанность. А там, прислонившись к дереву, стоял хозяин Лесного дома в непринужденной, почти небрежной позе. После приветствия князя он немедленно отошел в сторону. Глаза его рассеянно смотрели на толпу – казалось, он слушал музыку.

Гизела не решалась взглянуть на него – она с глубоким чувством унижения повернула голову в противоположную сторону. Теперь ей стало понятно, почему тогда, на лесном лугу, он оттолкнул ее с таким отвращением; она вполне оправдывала его негостеприимство относительно ее – всегда избегают того, кого презирают!..

Ему известен был позорный поступок ее бабушки, он знал так же хорошо, как и все собравшиеся здесь, что большая часть владений графини Штурм досталась ей по подложному документу, – он, гордый, безукоризненный характер, от всей души презирал род, который заслуживал бы того, чтобы стоять у позорного столба, и который при всей подлости своих намерений в безграничном высокомерии желал видеть у ног своих остальное человечество, – а она была последней представительницей этого рода, она осталась верна традициям благородного дома, воображая, что по рождению имеет право стоять выше прочих людей и с высоты своего воображаемого величия пренебрегать остальным человечеством.

Она сидела как прикованная.

Она должна была молчать, она не могла сказать этому человеку: «Я знаю, что ореол святости был фальшивым! Я несказанно страдаю! Всю свою жизнь я посвящу тому, чтобы загладить преступление той женщины – только сними презрение с головы моей!»

Лицо ее было бледно и сурово, а кругом раздавался шепот: «Красивая, замечательно красивая девушка, но князь ошибается, она еще не вполне оправилась!»

Темнота спустилась так быстро, что все глаза невольно обратились к небу. Грозная туча висела над вершинами деревьев, хотя еще ни один лист не шевелился на них…

Общество, казалось, решилось еще на некоторое время игнорировать нелюбезность погоды и за громадными пирамидами дорогих фруктов забыло об удушливой жаре; дневной же свет был бесполезен в эту минуту. В одно мгновение, как бы от электрической искры, загорелись венки из звезд, разноцветные шары и факелы и пестрыми волнами света залили озеро, лужайку и сумрачное небо.

Раздались неподражаемые звуки из «Сна в летнюю ночь»; пурпуровый занавес взвился, и глазам зрителей предстала обворожительная картина покоящейся Титании, окруженной эльфами… Никогда бриллиантовая фея не торжествовала такой полной победы, как в эту минуту! Забыта была безмолвная бледная девушка, благодаря благосклонности князя обратившая на себя общее внимание, забыто девственное чистое созданье при виде этой обворожительной женщины, в пленительной позе отдыхающей на мшистом ковре, усеянном цветами.

Раздались восторженные рукоплескания – занавес беспрестанно поднимался и опускался, все последующие живые картины проходили холодно, даже восхитительная Эсмеральда – Зонтгейм – потерпела заметное крушение.

– Прекрасная Титания, довольны ли вы вашим успехом? – спросил князь, когда баронесса по окончании представления, опираясь на руку своего супруга, подошла к его светлости.

Князь был в очень веселом расположении духа. В антрактах разговаривая с Гизелой, он нашел, что протеже его – девушка хотя и грустно строгого характера, но в ответах своих проявляла так же много остроумия, как и покойная блестящая графиня Фельдерн.

– Ах, ваша светлость, я, может быть, очень бы гордилась и тщеславилась, – возразила прекрасная Титания нежным голосом, – но я была так озабочена, что, право, совсем и не думала об этом так называемом успехе. В то время как я должна была лежать там так неподвижно, глаза мои только и видели мое бледное дитя, мою маленькую Гизелу – она казалась такой бледной и страждущей… Я ужасно расстроена!.. Ах, ваша светлость, я сильно опасаюсь, что моя бедная девочка слишком рано и ко вреду себе покинула благодетельное для нее уединение… Гизела, дитя мое…

Она остановилась.

Девушка поднялась со своего места и с истинно царским величием встала перед своей мачехой. Бледное лицо, о котором так соболезновала прекрасная баронесса, покрылось теперь жгучим румянцем, и карие глаза долгим презрительным взглядом смерили жалкую, фальшивую комедиантку.

Теперь победа была на ее стороне, что без труда мог прочесть его превосходительство на лице князя и всей теснившейся вокруг толпы.

– Пожалуйста, без сцен, Гизела! – проговорил он с мрачной строгостью и едва сдерживая свое волнение. – Ты очень любишь разыгрывать комедии, но здесь не место ждать появления твоих припадков… Госпожа фон Гербек, уведите графиню немного в сторону, пока она не успокоится!