Книга Шел старый еврей по Новому Арбату - Феликс Кандель

3

Встали возле магазинной витрины.

Увидели телевизоры, выставленные на продажу.

С каждого экрана взглядывал на них правитель всех времен, Неотвратимая Отрада Вселенной. Открывал рот без звука, без звука ему аплодировали.

Петух подмигнул должным шифром, и на экранах возник кур в темных очках.

– От кочета к кочету. Зачем вызывали?

Сообщил кратко:

– Опасность. Не предусмотренная заранее. Попрошу указаний.

Кур разъяснил:

– Налево. И еще налево. Там баня.

– Баня? – завопил Штрудель. – Какая еще баня?..

– В которой моются.

Отключился.

Дверь в баню была приоткрыта, будто их ожидали.

Петух скинул шпоры, побежал на цыпочках через моечный зал. Штрудель сбросил одежды, побежал следом, прикрывая в стеснении срамные места.

Кафель на стенах. Шайки с мочалками на скамьях. Бронзовые краны с кипятком, бронзовые – с холодной водой.

Обмылки под ногой.

Скользота.

Упасть – не встать.

На лежаках, один подле другого, распластались Двурядкин с Трехрядкиным – густая поросль по спинам, вплоть до мохнатых ягодиц. Над ними трудились мускулистые банщики-парильщики, брадобреи-кровопускатели в клеенчатых передниках; намыливали спины, вениками охаживали, окатывали водой из шаек, а они постанывали от удовольствия:

– Архиважно…

– И архинужно…

– Архиполезно…

– И архиприятно…

Первый банщик похвалялся перед вторым:

– Знаешь, кого я вчера намыливал?

– Кого?

– Так тебе и сказал. У меня, брат, подписка о неразглашении.

Второй не оставался в долгу:

– Знаешь, кому я мозоли выводил?

– Кому?

– Знать тебе незачем. И у меня подписка.

В голом виде можно потерять уважение к себе, но Двурядкин с Трехрядкиным его не теряли:

– Знаете, кому мы речи сочиняем?..

Банщики пренебрегли их словами. Намыленные – они все на один манер: спина с ягодицами. Перевернутся на лежаках – живот с подпупием.

Беседовали между делом, обрабатывая телеса.

– В прежние времена как было? Дед мой в двух армиях служил. То на тех побежит в атаку, то на этих; то у тех в плену, то у этих – передохнуть некогда. Зато два мундира с сапогами, два приварка, махорки без счета, медалей до пупа…

– А мой дед жил бедно на людях, непрожиточно. Добро в лесу закапывал, чтоб по доносу не отобрали. Придут с изыманием – сидит на лавке, воду хлебает из миски. С капустным листом. Они и отступятся…

Петух юркнул в парилку.

Штрудель юркнул за ним, под самый потолок.

Где пар густоты невозможной.

Тела неразличимые.

То ли есть они, то ли их нет.

– Отсидимся, – шепнул кавалер ордена Золотого Гребешка. – К ночи пойдем дальше.

Проглянула улыбка в пару, от уха до уха. Как у чеширского кота.

Спросила:

– How are you?

Сама и ответила:

– Fine.

– Какой fine? – зашептали в парной невидимости. – Какой тебе fine?.. Когда не продохнуть.

– Там не продохнуть, а здесь – fine.

Рука высунулась наружу.

Тощая, мосластая, с редкими волосинками.

Попросила слова.

– Кто таков?

– Застенчивый молчальник.

– Чего хочешь?

– Высказать свое.

– Начинай. Мы слушаем.

Молчал. Мучился. Страдал.

Сказать боязно.

Штрудель не утерпел с вопросом:

– Которые неразличимые. Не народ ли будете?

Затревожились:

– Тебе зачем?

– Для выяснения подробностей, нам неведомых. Кое-что проясняется, но многое еще не раскрыто. Умонастроения с надеждами. Нравы, обычаи, суеверия. А также плодородие земель, торговля, ремесла, мануфактуры-искусства.

Прогудели из парной невидимости:

– Мужики, чужак затесался. Не обварить ли кипятком?

Штрудель забеспокоился:

– Вас сколько, народ?

Пригрозили:

– На тебя хватит.

Петух вдруг сказал:

– Послушайте теперь меня. Поучительную мою историю. Только обещайте не обобщать. Не делать выводов. Не выносить поспешных приговоров. Не реабилитировать посмертно.

– Обещаем, – прогудели. – Почему не пообещать? Всегда можно отказаться.

И он произнес – важно, со значением, словно прогуливался с учениками под виноградными лозами платоновской Академии:

– Две реки истекают на край земли – Радостная и Печальная. Деревья возле Печальной реки приносят горькие плоды: кто их попробует, тот начинает плакать, исходить слезами до конца дней своих. А возле Радостной реки вызревают сочные, приглядные плоды, пряного вкуса-аромата. Кто их отведает, отрешается от всяческих желаний, начинает молодеть и вновь проходит через прежнюю свою жизнь. Старческие годы – годы расцвета – юношество – детство – младенчество – и перестает существовать.

Затихли в глубинах пара.

– Эвона как…

Затаились, как обезлюдели.

Обдумали сказанное.

– Задержаться нельзя ли? В юношестве, к примеру? В младенчестве?..

Вздохнул:

– Задержаться нельзя.

Забубнили в расстройстве:

– Какие у нас надежды?..

– Откуда плодородие?..

– Мануфактуры-искусства…

– Шуршим мало помалу…

Заколыхались. Заныли горестно:

У людей-то в дому – чистота, лепота,

А у нас в дому – теснота, духота.

У людей-то для щей – с солонинкою чан,

А у нас-то во щах – таракан, таракан!..

Сидели.

Потели без удовольствия.

Раскрывались наружу народные поры.

Вырывались откровения.

Но голоса в глубинах парилки.

Размягченные.

Порами наружу раскрытыми.

– …"Ты не следи. Чего тебе следить? Дуй-валяй по-нашему". – "По-вашему мне нельзя, – говорю. – Я жмурюсь при этом. А когда жмуришься, клиента упустишь…"