Книга Религия - Тим Уиллокс

— Да, — отозвался Никодим. — Я тоже. — Тангейзер посмотрел на него. — То есть я учился пять лет. Но так и не вступил в гильдию.

Теперь мелкие изъяны браслета сделались понятны.

— Так, значит, это твое собственное творение.

Никодим кивнул.

— Из сорока девяти золотых монет. — Он произнес это так, словно эти монеты были платой за что-то, чего нельзя продавать.

— Значит, ты преобразил нечто заурядное в красоту, — продолжал Тангейзер. — На свете нет магии выше.

Облачко грусти набежало на лицо македонца.

Тангейзер улыбнулся.

— Позволь мне обнять тебя.

Никодим шагнул к нему, и Тангейзер прижал его к груди.

— А теперь ступай, поднимай Борса из его берлоги. — Он отпустил юношу. — И приготовь что-нибудь вкусное для женщин, пока меня нет. Они едят как воробушки. — Никодим развернулся, чтобы уйти, но Тангейзер остановил его. — Никодим, ты облегчил мои страдания.

Лицо Никодима озарилось улыбкой. Он поклонился и вышел. Тангейзер подошел к двери, и яркие блики солнечного света заиграли на браслете. Только золото выглядит и ощущается как золото. Все остальное просто обман, за это люди и любят его. Тангейзер ощутил легкую дрожь под ногами, и звуки нескольких дюжин взрывов докатились до обержа. Осадные орудия начали обстрел со склонов холма Скиберрас. Для форта Сент-Эльмо начинался новый день.

* * *

Пятница, 8 июня 1565 года

Госпитальная площадь, крепость Святого Анджело

Борс подавил раздражение из-за того, что пропустил горячий завтрак; он уминал хлеб с сыром и запивал вином, пока они шагали через город.

— Эти женщины доводят меня до безумия, — произнес Матиас.

Борс разыграл изумление.

— И что же эти нежные возвышенные создания выкинули на этот раз?

Матиас фыркнул.

— А разве им нужно делать что-нибудь другое, чем просто дышать? — Он развел руками, словно представляя себя жертвой сил более могучих и хитроумных, чем он сам. — У меня есть одна, но я хочу и другую тоже.

— Графиню? — спросил Борс. — Я-то думал, она для тебя слишком благородна.

— Она очаровывает, даже не подозревая об этом.

— Ну, думаю, ты запросто можешь пасть в ее жаркие объятия, как только оставишь в покое ее дражайшую подругу. Судя по ее виду, она не была с мужчиной с тех пор, как родился ее ребенок. Хотя, ясное дело, в этих вещах ты куда искушеннее меня.

— Если бы речь шла об одном лишь плотском желании, все не было бы так сложно. Но я испытываю чувства к ним обеим.

— А вот это брось, — посоветовал Борс. — Любовь и в лучшие времена — штука, не заслуживающая доверия.

— Я не сказал «любовь».

— Тогда давай поспорим, сколько ангелов может уместиться на острие иглы.

— Продолжай, — сказал Матиас.

— На войне любовь становится настоящей чумой, — принялся объяснять Борс. — Ненавидевшие друг друга соперники делаются братьями, неприязнь становится крепкой дружбой, а люди незнакомые прижимают друг друга к груди. Посмотри на Ла Валлетта. Бьюсь об заклад, еще шесть месяцев назад многие испанцы или итальянцы сплясали бы на радостях джигу, увидев, что у него из спины торчит кинжал. Во всяком случае, я слышал такое. А теперь этот человек ходит по воде. И почему? — Он выдержал драматическую паузу. — Потому что любовь — это та лошадь, которая тащит грязную телегу войны. Иначе почему мы воюем снова и снова? Что же касается войны и женщин, ни в одно другое время их плоть не кажется такой восхитительной, их добродетели — такими яркими, а их нежность — более желанной для твоей души. — Он посмотрел Матиасу в глаза. — А дырка у них между ног превращается в самый глубокий колодец, в какой ты когда-либо падал.

Матиас немного помолчал, размышляя над его словами, что обрадовало Борса. Обычно у Матиаса на все был готов ответ.

— И что же ты посоветуешь? — спросил он.

— Посоветую? — У Борса вырвался короткий смешок. — На подветренном берегу Галерного пролива живет одна шлюха, которую я от души рекомендую, хоть она и весит не намного меньше меня. В голом виде она сама по себе такое чудо, какого ты никогда не забудешь.

— Я же серьезно.

— Тогда вот что я тебе скажу. Единственная задача здесь — остаться в живых. А любить или там желать означает играть с огнем. — Он пожал плечами. — Но я зря сотрясаю воздух, ведь игра без риска и вовсе не игра для таких, как ты. Так что мой совет — поимей обеих, и пусть дьявол получит то, что ему причитается. Только когда все это закончится, ты поймешь, что все это значит. И то вряд ли.

Матиас размышлял над его словами, пока они подходили к площади перед госпиталем «Сакра Инфермерия». Его настроение изменилось, когда он увидел отца Лазаро, вышедшего на улицу и спускающегося по ступенькам.

— Смотри, — произнес Матиас, — вот идет моя добыча. Он поклонился Лазаро, который в ответ настороженно кивнул.

— Отец Лазаро, я — Матиас Тангейзер, недавно из Мессины. Надеюсь, вы не сочтете меня невежливым, но у меня к вам есть просьба. Леди Карла очень хочет помогать раненым, о чем вы, собственно, осведомлены, однако же ей отказывают в возможность приносить пользу. Поэтому я понадеялся, что мы с вами сможем заключить сделку и договориться по этому вопросу.

— Уход за страждущими — священная обязанность ордена, а не предмет каких-либо сделок, — заявил Лазаро. — В любом случае, только у нас имеются необходимые знания.

— А какими знаниями необходимо обладать, чтобы подержать больного за руку и прошептать ему несколько утешительных слов?

— Она же женщина.

— Звук женского голоса возвращает мужчине желание жить лучше всех ваших эликсиров и снадобий, вместе взятых.

— Наши мужчины выздоравливают благодаря молитве и Божьему милосердию, — возразил Лазаро.

— Ну, тогда графиня — посланник Бога. Она полжизни провела на коленях.

— Ни одной мирской женщине не дозволено появляться в «Сакра Инфермерии».

— Значит, единственное, что ее не пускает, — ваша гордость, точнее сказать, тщеславие?

Монах разинул рот от такого бесстыдства.

— Что же нам теперь, открывать двери всем женщинами в Эль-Борго?

— Этого, конечно, делать не стоит, — сказал Матиас. — Но тем не менее не будет большого греха, если вы сделаете исключение для такой знатной дамы, как она.

Лазаро, видимо, не желал сдаваться. Матиас положил руку на плечо монаха. Лазаро вздрогнул, словно никто и никогда за всю его жизнь не позволял себе подобной вольности.

— Отец, вы человек Господа и, прошу меня простить, не первой молодости. Вы не можете себе представить, что вид — присутствие, запах, аура — красивой женщины может сотворить с боевым духом воина.