Книга Как устроен этот мир. Наброски на макросоциологические темы - Георгий Дерлугьян

Парадокс неожиданной популярности книги дотоле безвестного страноведа Бенедикта Андерсона (как книг и Гирца, и Скотта), по всей видимости, объясняется не столько несомненной интеллектуальной изобретательностью и красотой этих ныне классических текстов, сколько их неожиданной идеологической востребованностью на рубеже 1970-х и 1980-х гг. Лично мне сдается, что многие гуманитарии, восторженно цитирующие заголовок эссе Б. Андерсона в оправдание самых абстрактных и волюнтаристских интерпретаций конструктивизма, саму книгу не читали или не захотели понять. Ключевое слово «воображаемые» в знаковом заглавии вовсе не означает поддельные, ненатуральные, искусственно и злонамеренно придуманные. Оно означает, что нации есть коллективный идеологический проект. В современном мире нации возникли и захватили воображение масс путем описываемых Андерсоном процессов и усилиями вполне конкретных деятелей культуры и политики, рядовых активистов и поиском новой веры и смысла среди простых людей, сталкивающихся с открывшимся им большим современным миром. Как говорили классики, идея, охватившая массы, становится материальной. Все это вполне исследуемо эмпирически.

Тем не менее надо признать, что работы Гирца, Скотта и Андерсона приобрели основную долю известности именно благодаря их определенной созвучности идеологиям гуманитарной интеллигенции из числа радикальных феминисток, расовых и сексуальных меньшинств. Для них главным стало показать сконструированный и не извечный (следовательно, поддающийся сопротивлению и изменению) характер господствующих общественных представлений, которые традиционно угнетали и стигматизировали их групповые идентичности. К этому движению примыкают все новые направления – к примеру, деконструкция постколониализма и рассуждения о культурной гибридизации в глобальных диаспорах. Их основными лидерами и носителями выступили гуманитарии из стран Третьего мира, давно и постоянно живущие на Западе. Достаточно назвать два известнейших в своих кругах имени – теоретическую феминистку индийского происхождения Гаятри Чакраборти-Спивак и политического философа Хоми Бхабху, выходца из древней религиозной общины зороастрийцев (парсов), сохранившейся в Индии в качестве одного из изолированных (но оттого, как нередко случается, весьма преуспевших в бизнесе) кастовых меньшинств. Оба преподают в элитных университетах США.

Импортированные из Франции новейшие философские идеи Лиотара, Делеза, Деррида, Фуко в начале 1980-х гг. послужили в Америке идейной платформой для широкой мобилизации младшего, все более женского и «цветного» преподавательского состава гуманитарных отделений против традиционного, пожилого и практически целиком мужского и белого университетского истеблишмента. Механизмы возникновения и транснационального распространения интеллектуальной моды на постмодернизм были описаны в известной статье «Как стать доминантным французским философом: пример Жака Деррида», которую в 1989 г. опубликовала преподающая в Гарварде канадская исследовательница Мишель Ламон (кстати, родившаяся в некогда глубоко католической фермерской среде франкофонного Квебека)[49]. Детальный же разбор интеллектуальной генеалогии данного движения можно найти в небольшой книжке Перри Андерсона «Происхождение постмодерна»[50].

Дэвид Харви (британский антрополог-урбанист, не менее известный как прекрасный лектор, критик и эссеист) еще двадцать лет назад указывал на причинно-следственную связь между постмодернизмом и неолиберальными рыночными реформами, которые ассоциируются с именами Пиночета, Тэтчер и Рейгана. Постмодернизм на этой более поздней стадии выступил символически оборонительной (если жестче, то самооправдательной) реакцией гуманитарной интеллигенции на поражение прежних левых движений и исчезновение идеологических альтернатив[51]. С одной стороны, деиндустриализация и вывод заводского производства на мировую периферию привели к сокращению прежнего рабочего класса и, следовательно, связанных с ним партий и идеологий, прежде дававших вдохновение и сюжеты немалой доле творческой интеллигенции Запада. С другой стороны, рыночные реформы последних лет и поиски новых высокоприбыльных секторов вызвали развитие множащихся и все более разнообразных потребительских ниш. Наряду и вместо прежнего, во многом себя исчерпавшего поточного «Фордистского» производства и соответствовавшего ему массового потребления стандартных товаров возник новый вид бизнеса, специализирующийся в индивидуалистическом символизме. Новый потребительский бизнес сам активно провоцирует посредством изощренной рекламы (где теперь находят работу социологи и культурологи) возникновение все новых вариантов в стилях потребления новых средних классов. Прежде всего, это и воспринимается в постмодернизме как превращение мира во фривольный пастиш, обманку-симулякр вроде телевизионных «реалити-шоу», вольную игру дискурсов либо медийную манипуляцию избирателями и потребителями – подобно коммерциализации иконообразного лика Че Гевары.

Если переформулировать проблему так называемой эпохи постмодерна более широко, трезво и без «симулякровых» неологизмов, то в самом деле в мире последних 20–30 лет произошли глубокие и не до конца пока понятые подвижки в геокультуре, хотя и вполне очевидно связанные с атакой рыночной идеологии и поражением всех остальных универсалистских проектов переустройства мира. Как следствие, произошло понижение статуса интеллигенции всех стран и в целом гуманитарного знания. Традиция интеллигентов-гуманитариев и философствующих активистов сжалась до пределов гуманитарно-академической среды и литературно-художественной богемы. После резкого спада радикальных шестидесятнических движений студенчества, молодых женщин и этнических меньшинств, культурологическая критика капитализма вылилась в крайние проявления скептицизма в отношении к существованию объективной реальности и самой возможности ее изменить. Добавьте к этому фактор поистине экзистенциального ужаса смерти с распространением эпидемии СПИДа, которая в первые годы воспринималась как безжалостно загадочная и непомерная расплата за прежние эпатажные практики раскрепощения.

Одной из первых знаковых жертв эпидемии пал философ Мишель Фуко. По большинству свидетельств, это был крайне нелегкий в общении человек, с детства страдавший от психических недугов и социальной изоляции, – но при этом гениальный самоучка. Во всяком случае его формальное философское образование в парижской Эколь Нормаль не сказывается напрямую в его работах, далеко отошедших от канона. Скорее, большее влияние на Фуко в молодости оказал период личного менторства со стороны марксистского философа Луи Альтюссера, который подрабатывал в Эколь Нормаль, и интеллектуальное товарищество (если только и это не слишком сильное определение для взаимоотношений с таким человеком, как Фуко) с учившимися на два курса младше Пьером Бурдье и Жаком Деррида. Эта пара впоследствии знаменитых интеллектуалов Франции также состояла в изоляции от однокашников, однако не столько по психологической, сколько по социально-статусной причине – Бурдье и Деррида были очень талантливыми и пробивными выходцами из низших малообразованных слоев общества. Сила философствования Фуко видится теперь не столько в ее критической беспощадности и личной харизме, захватывавших воображение слушателей его знаменитых лекций, сколько в том, что Фуко заново для себя открыл исторические сюжеты и стихийно социологический подход – как раз этому не учили в тогда классицистской Эколь Нормаль. По всей видимости, Фуко совершенно не знал классических теорий Макса Вебера, не был знаком с идеями Норберта Элиаса, не читал работ американского социолога Ирвина Гофмана[52]по «тотальным институциям» психиатрии, армейских казарм и тюрем. Как ни странно, Фуко не встречался с Гофманом во время неоднократных приездов в Калифорнийский университет в Беркли. Фуко тогда уходил в многодневные садомазохистские загулы в обширном гомосексуальном мире Сан-Франциско. Гофман же, вопреки впечатлению, которое может возникнуть от его исследований, был довольно старомодным консервативным профессором. Фуко находил свои собственные непрямые пути к идеям, во многом перекликающимся с теориями Гофмана. Однако более категоричный Фуко придавал своим мыслям о власти, насилии и тотальном контроле гораздо более радикальную и эстетизированную тональность. Все это полезно осознавать при восприятии наследия Мишеля Фуко, лишь впоследствии и не вполне правомерно причисляемого к расширительно воспринимаемой «французской философской теории» и культурологической критике постмодернизма.