Книга Наваждение - Елена Ласкарева

Осветила — и освятила. Да, представь себе, у меня, рационального материалиста, появилась святыня.

Это ты прости меня, Катюша, что сумел сделать для тебя так мало. Я твой должник.

Прощай? Ну, уж на это, извини, я никогда не соглашусь. Я всегда буду тебя любить. И всегда буду тебя искать. Хотя до сих пор мои поиски плодов не принесли.

Нет, не прощай! До свидания, моя Русалочка!»

— Федор Сергеевич, вы не забыли? Директор ждет.

— Что за спешка! Уже иду.

Директор мялся:

— Понимаешь ли, Федя… У меня к тебе несколько необычная просьба… Но настоятельная! Нет, это даже не просьба, а ответственное задание. Ты уж, пожалуйста, не откажи.

— Да я, кажется, никогда от заданий не отказывался.

— Только звучит оно, понимаешь ли, несколько глупо.

Я поморщился:

— Написать для бездарного сыночка какой-нибудь шишки диплом? Или диссертацию? Знаю, знаю, это практикуется. Но тут я, извините, пас. Негром работать не буду. Ни за какие коврижки.

— Неплохой монолог, Федор Сергеевич. Вы пьесы писать не пробовали? — Директор вскочил и отпил воды прямо из горлышка графина. — Скажи, Федя, мы так давно вместе работаем: за кого ты меня принимаешь?

Я понял, что зря обидел человека. Ужасно. Вот что значит — нервы на пределе! Но они у меня на пределе уже целый год. Нет, даже три года, с той первой встречи с Катюшей, в поезде.

Куда подевалась моя внутренняя сила, моя каменная твердость? Неужели любовь их растворяет?

— Простите, пожалуйста. Сболтнул лишнее. Так что это за ответственное задание?

— Понимаешь, тут такое дело… Только не смейся! В Звенигороде нашли клад.

— Замечательно. Кому-то повезло. Пусть сдадут государству и получат двадцать пять процентов стоимости.

— В том-то и загвоздка! Стоимость не могут определить.

— А я при чем? Разве я оценщик?

— В кладе триста двадцать пять серебряных монет семнадцатого века. И еще — двадцать девять камней. Крупных. Похоже на специально подобранную коллекцию.

— Неужели алмазы?!

— Минералы кристаллической природы. Но понимаешь, Федя, они не могут их опознать. Вот и обратились к нам за помощью. Кого я пошлю, кроме тебя? Не мальчишек же твоих? Там серьезные взрослые люди в тупик зашли.

— Понял. Любопытно. Когда ехать?

— Так, посмотрим. — Директор пролистал настольный календарь. — С шестого по десятое у нас конференция, тебе желательно быть. Двенадцатое июня — День независимости, это теперь выходной. Ну так сразу после праздника и отправляйся. Нет, сперва еще отчет о работе своего отдела напиши.

— Хорошо.

— Да, кстати… можешь задержаться там подольше. Оформим как командировку.

— Весьма тонкий намек. Понятно: я выработался, пора отдохнуть, а для очередного отпуска еще не время.

Я брал отпуск зимой. Но не уезжал отдыхать, а ходил по разным инстанциям: пытался разузнать хоть что-то о Екатерине Степановне Криницыной. Тщетно.

— Это не намек, — сказал директор, — а отеческая забота о ценных научных кадрах. — И добавил уже совсем другим тоном, от которого у меня неожиданно потеплело на душе: — Там очень красиво, Федя. Москва-река чистая, не то что тут у нас. И холмы. А на холмах — монастыри. Кстати, у подножия одного из них и откопали этот сундучок. И там можно увидеть работы Андрея Рублева… Езжай, Федя, продышись воздухом. А то, боюсь, сломаешься.

Ну, положим, сломаться не сломаюсь…

Однако поеду, конечно. А вдруг и правда редкие камушки окажутся в этом кладе?

Звенигород. Красивое название, звенящее. Как Катин голосок. Почему кто-то находит свои клады, а я свой единственный никак не найду?..

Глава 2

ГНИДЫ И АНТИЧНАЯ ПОЭЗИЯ

«Да, я действительно вошь… я окончательно вошь… я, может быть, сквернее и гаже, чем убитая вошь… Да разве с этаким ужасом что-нибудь может сравниться! О пошлость! о подлость!» Нет, это не мои слова, я их где-то слышала раньше.

Что это, откуда? Ах да, Достоевский. В школе проходили «Преступление и наказание». Раскольников, старушка процентщица, Сонечка Мармеладова…

Нина Яковлевна меня еще к доске вызывала, а я плохо ответила, потому что не могла представить себе вошь. Таракана могла, а ее — нет.

Теперь знаю, что это такое… И знаю, сколько их бывает…

Я совершила преступление. Я отбываю наказание. Я все это заслужила…

Хорошо, что хоть в камере у нас люди подобрались приличные…»

Рыжая, грудастая сокамерница Ираида ластилась к Кате, пристроившись рядом с ней на нарах и щекоча ей подмышку пальцем босой ноги:

— Ты опять грустишь, мой птенчик. Ну почему, почему ты не хочешь, чтоб я тебя утешила? Я расскажу тебе красивую сказку, малыш, каких не знают мужчины…

Ираида сидела в Бутырке гораздо дольше Кати, но и у нее дата суда еще не определилась. Ей было предъявлено обвинение по той же двести двадцать восьмой, что и Кате, только у нее была часть третья — неоднократное незаконное приобретение, хранение и перевозка наркотиков в крупных размерах с целью сбыта.

Ей грозило от пяти до десяти лет с конфискацией имущества — а конфисковывать, судя по всему, было что.

Тем не менее рыжая наркодилерша в уныние не впадала. Кажется, она умела повсюду чувствовать себя комфортно.

Даже здесь, в камере, Ираида была обеспечена и самой лучшей французской косметикой, и дорогими продуктами «Нью Эйдж» — экологически чистыми, а не из какого-нибудь заурядного супермаркета.

Она щедро делилась ими с подругами по несчастью, но лучшее приберегала для Кати, к которой была неравнодушна. Ведь Катюше никто передач не приносил…

В этой душной, вопреки санитарным нормам переполненной людьми камере, на жестких нарах, Ираида умудрялась мурлыкать так сладко, точно нежилась в кресле-качалке перед уютно пылающим камином, а в комнате с зеркальным паркетом пахло восковыми свечами… а не тем, чем воняет в сырых помещениях старой Бутырской тюрьмы.

Сегодня, правда, провели так называемую общую дезинфекцию, и пахло еще терпимо: хлоркой, а значит — чистотой. Но это был только запах чистоты, только призрак ее, а не она сама.

«…Ишь ты, о чем я размечталась!

О ванне с душистой пеной, о запахе лаванды и хвои, о радужной струйке густого шампуня!

А когда это у меня было-то? Последний раз, кажется, в Богородичном Центре. Но и там чистота оказалась лишь призраком, сам воздух был пропитан грязью, ложью…

Нет, вру: я принимала ванну в доме Федора. Правда, без всякой пены: у него все так аскетично!