Книга Гибрид - Игорь Беляев

Я сам явно не успеваю получить даже медаль за войну. Если папа приехал за нами и отвозит в Москву, значит, она скоро кончится.

По радио, «в последних известиях» хрипели: «…наши войска освободили от немецко-фашистских захватчиков населенных пунктов…»

Ты смотри! А я и не знал, что мы сдали немцам столько «населенных пунктов»!

По дороге домой

Поезда ходят не по расписанию, а по «блату». Хотя у папы есть распоряжение самого наркома путей сообщения — прицеплять наш вагон без всякой очереди, — я сам видел, очень красивая бумага. Вот с такой с печатью!

— Это еще ни хрена не значит, — как выразился мой папа, — бумага, эт-самое, может подействовать, а можно на нее и наплевать с высокой горы. Все зависит только от начальника станции. А к начальнику, эт-самое, нужен особый подход…

Папа пошел с «подходом». Он набрал целый пакет водки, американских свинячьих консервов и отправился на вокзал.

Начальником станции оказался «хороший мужик и свой в доску», который все сделал лучшим образом. Вечером ожидается пассажирский поезд, к которому нас прицепят теперь без всяких разговоров.

Я пошел прощаться во двор с ребятами. Мама дала мне конфет, целый пакет, из тех, что привез папа от Рокоссовского. Ленке я решил подарить свой мячик, а Котику — марки. Но Котика нигде не было. Он не любил прощаться и куда-то умотал. Так что этот альбом возвращался со мной в Москву. И я подумал, что это хороший знак.

Может быть, Шурка Васин еще объявится живым и научит меня, как надо собирать марки.

В эвакуации я стал очень суеверным, хотя пионер должен верить только в товарища Сталина и родное Советское правительство, как утверждала наша Таисия. Но у меня есть все основания думать, что наша училка сама вдрызг такая. У меня мама не очень суеверная, а папа очень. Он ни за что не пойдет, если ему кошка перебежала дорогу. Пути не будет! И еще он терпеть не может «бабу с пустыми ведрами». К безденежью! А еще много чего…

Я думаю, что это после тюрьмы он стал таким суеверным. А я — после смерти дедушки Бориспалыча. В тот вечер я поднимался домой через две ступеньки, а за перила не держался. Надо было держаться… И дедушка, может быть, и не умер в тот вечер.

На вокзал пришли все мои друзья из класса. Герка, Борька и Левка. Алиевич без остановки смеялся, Шифер мрачно оглядывался, а Ноздрун все время шмыгал носом, как будто у него насморк.

Мне даже в голову не пришло напоминать ему о нашем «поединке». В такой исторический момент, все уже казалось такой пустяковиной! Мы попрощались как мужчина с мужчиной — крепко, за руку.

— Как только Орел возьмут, мы с отцом сразу туда смотаемся, мать искать, — сказал он, когда я уже стоял на ступеньках.

— Будешь проезжать Москву — заходи обязательно. Адрес у тебя в тетрадке по письму, помнишь?

Писать мы не договаривались. Это девчонки любят письма строчить. А мы, мужчины, — не очень.

— Сейчас будем отправляться, — заскрипела проводница.

Уж откуда она это узнала, непонятно. Паровоз не свистел. В колокол на станции не били…

Мы расцеловались с родственниками. Все ж таки они нас приютили на целых два года!

Адельсидоровна просила ухаживать за могилкой Бориспалыча.

Она, канешно, плакала и шептала свой «азохенвей».

Поезд дернулся без свистка.

Пока-пока, Чкалов! Больше мы с тобой уже не встретимся никогда. Да и на карте тебя больше нет. На твоем месте теперь город Оренбург! Ну и ладно. Спасибо тебе, старый! Все ж таки я здесь научился плавать по-собачьи, считать столбиком, меня приняли в пионеры и заставили подумать о смысле жизни! И вообще я вырос на полголовы.

Фью-ю-ю!.. — как от боли завыл паровоз.

Тра-та-та — закричали колеса… Я-от-ба-буш-ки-ушел… Я-от-де-душ-ки-ушел…

Наш вагон особенный. В нем два купе. В одном поселились папа с мамой. В другом — я и бабушка. Остальные места были плацкартные, как в общем вагоне, которым мы ехали в эвакуацию.

Но на них никто не ехал теперь, потому что в Чкалове папа артистов для фронта набрать не успел.

Целые полгода папа ездил на этом вагоне и поднимал дух Красной Армии. Всем артистам очень нравилось ездить на фронт. Помогать Красной Армии громить врага и отовариваться.

Папа собирал продукты для нас, и сам, «наверное, плохо питался». Как сказала Адельсидоровна.

Оба купе были завалены разными консервами из Америки, крупой, чаем, солью. Мама пошутила, что пора открывать магазин.

Она весь день смеялась. Такой счастливой я не видел ее никогда. Все сказали, что Ниночка помолодела сразу на десять лет.

А мне было очень жаль, что ей пришлось променять свои золотые часы на три килограмма «русского масла».

Если бы мы только знали, что папа привезет столько продуктов, на всю зиму! Но он приготовил для нас этот сюрприз, и мама про часы даже не вспомнила.

Основную часть продуктов — ящики с поросячьими консервами и другие вкусные вещи папа поставил в тамбуре. Тамбур не только закрыли на ключ, но и подперли двери ломом. Так что сохранность нашего богатства была полностью обеспечена.

И вдруг рано утром я услышал страшный папин крик. В тамбуре толпились какие-то люди. Никаких ящиков, канешно, не было.

Их и след простыл. Проводница плакала, а папа кричал, что он всех убьет. Когда поезд сделал короткую остановку, бесплатных пассажиров тут же выставили.

Пришел милиционер, который сказал, что папа сам дурак, если оставил продукты в тамбуре, когда вся Россия буквально голодает. Некоторые «артисты» ухитряются воровать продукты даже через форточку на пятом этаже. Следующий раз, посоветовал милиционер, надо быть умнее. Лично я не уверен, что будет следующий раз.

Я даже подумал про себя, что это, может быть, Бог так решил к лучшему. Как-то неловко перед людьми, когда у тебя все есть, а у других — ничего. Я думаю, что милиционер тоже так подумал. Потому что взял свою бутылку водки и ушел.

Мы все равно не пропадем, потому что в Москве у нас есть наша Лизаветниколавна. Папа сказал, что он очень уважает бабушку, особенно за тот случай с шубой в октябре сорок первого, но ему зверски обидно, что так получилось с поросячьими консервами от самого Рокоссовского.

Потом он выпил целую бутылку водки и уселся на ступеньках вагона. Мы очень боялись, что он вывалится на ходу.

Отец сидел на ступеньках и, кроме меня, никого не хотел видеть. А еще говорил, что он всех убьет, «эт-самое», если меня кто-нибудь пальцем тронет.

Мне было совсем не жалко этих поросячьих консервов от Рокоссовского, мне было жалко папу и тех «негодяев», которых папа выбросил из тамбура. Им тоже, наверное, хотелось побыстрей в Москву.

Послесловие

Я не знаю, успел ли дядя Митя закончить свою «пиеску» про Иуду. Несмотря на то что сам товарищ Сталин ему отсоветовал это делать. А если все-таки успел, показал ли он ее Палборисычу? Даже тайком от тети Маши? А если показал, тогда что же все-таки случилось с моим дядей?