Книга Датский король - Владимир Корнев

Звонцов взопрел:

— Ну знаете!

— Не волнуйтесь так, — заказчик уже держал перед ним большой прямоугольный сверток. — вот вам доска. Николу напишете именно на ней, а не на чем попало! Мне ее монахи привезли специально для этой цели.

— Как вам будет угодно.

Звонцов пожал плечами, подумав: «Мне-то что за дело? Пусть Арсений разбирается».

Авантюра набирала обороты. Сеанс следовал за сеансом. Арсений не подводил, а Сержик пунктуально приезжал за холстами, больше не выказывая недовольства ролью посыльного. Богатый воздыхатель периодически телефонировал Ксении:

— Представляете, сегодня никак не мог заснуть: почему-то вспомнилась юность, былые мечты, надежды, да еще белая ночь за окном. Бродил по дому — хоть бы одна родственная душа в этом пустом склепе! Выпил… Не подумайте дурного — снотворные порошки выпил — не помогает, рвется душа наружу. Вдруг стихи вспомнились:

Дрожащий блеск звезды вечерней

И чары вешние земли

В былые годы суеверней

Мне сердце тронуть бы могли.

А ныне сумрак этот белый,

И этих звезд огонь несмелый.

И благовонных яблонь цвет,

И шелест, брезжущий по саду, —

Как бледный призрак прошлых лет.

Темно и грустно блещут взгляду…[138]

Я ведь раньше преклонялся перед Фофановым, и не только из моды (в девяностые годы кто не читал Фофанова), но думал, все забыто, а оказывается, в памяти отпечаталось! Знаете, как там дальше:

Хочу к былому я воззвать.

Чтоб вновь верней им насладиться.

Сны молодые попытать.

Любви забытой помолиться!..

Вот вспомнил и — не поверите! — только после этого уснул. Мне кажется, это вы заново пробуждаете меня к юности!

«Да. Совсем, совсем одинокий, неприкаянный человек!» — поражалась легковерная балерина, не подозревая, какая сеть плетется вокруг нее.

XVI

Ксения только что освободилась после дневной репетиции. Такова участь балерины — тяжелейший труд, перемежающийся редкими часами отдыха, да и выбор отдыха зачастую остается не за самой артисткой.

Теперь же она пребывала в неопределенности: как распорядиться неожиданно появившимся свободным временем?

Однако замешательство прошло, как только Ксения услышала где-то в отдалении явственные звуки скрипки. Вероятно, они доносились из зала — играли что-то знакомое. Балерина, не переодевшись, прошла лабиринтом переходов к сцене. В щель между занавесом и кулисой виднелся неяркий огонь свечи, именно там, в оркестровой яме, музицировал одинокий скрипач. Ксения отодвинула край тяжелого занавеса и, не задумываясь, как бы повинуясь проникновенной мелодии, вышла к свету, еще не видя маэстро:

— Здравствуйте! А я вдруг услышала скрипку и не смогла удержаться, так захотелось узнать, кто здесь священнодействует в совершенном одиночестве. Вы так самозабвенно играли, я не помешала?

Навстречу балерине поднялся высокий мужчина, положил инструмент на стул перед пюпитром, рядом с горящим трехсвечником. Это был не кто иной, как князь Дольской. Князь в шутку смутился и несколько ссутулился, изображая растерянность вчерашнего выпускника консерватории, которого застали в момент творческого уединения.

— Очень рад познакомиться с вами, мадемуазель Светозарова. Вы меня не знаете, конечно, — я в оркестре всего несколько дней служу, но давно уже поклонник вашего творчества. До сих пор созерцал вас с галерки, в бинокль, а теперь вот вижу совсем близко. Ваш последний спектакль перед гастролями меня так поразил — это незабываемо, — по-детски улыбнувшись, приглашая поучаствовать в необычной игре, подмигнул князь. — Значит, вы тоже пришли репетировать?

Ксения и вправду несколько смутилась, но при этом была приятно удивлена — откуда здесь оказался князь, кто его сюда пустил? И, с невозмутимым видом охотно вступив в игру, произнесла ему в тон:

— Да вот — не удержалась, как видите. А вы отчего решили, что я намерена сейчас репетировать?

— Не знаю — вы в пачке, ну я и подумал… Разве не так? Я вот тоже упражнялся, увлекся. Даже не представляю, который сейчас час.

Ксения сказала, что уже поздно, но это неважно, а наоборот — очень кстати, что он задержался, и попросила, если его не затруднит, аккомпанировать ей во время занятия. Было интересно вызвать Дольского на импровизацию.

— С удовольствием, мадемуазель Светозарова! — Было заметно, что «новый» скрипач даже не ожидал такого предложения и не смог скрыть улыбку. Они поспешили в репетиционный зал. Дорогой музыкант говорил о своих впечатлениях:

— А я всегда поражался вашим рукам, они у вас такие…

— Только не о руках! Не нужно — я вам не позволяю, — мягко предупредила балерина. Она продолжала вести себя так, будто они раньше не были знакомы.

— Но как же? — князь удивился, растерянно заморгав. — Я не могу не восхищаться, когда вижу красоту. Вы поразительно одухотворены! Мне даже сейчас, вблизи, кажется, что вы сотканы из воздуха и не ступаете по земле. Как вам это удается?

— Очень просто. Я ведь из эфира, как Терпсихора, вот и порхаю, пола не касаюсь — вы же сами заметили. А питаюсь амброзией. По-моему, ничего удивительного, все как положено небожителям.

— Простите — я только хотел сказать, что не знаю, какую музыку вам хочется слышать… В общем, я другое хотел спросить, а получилось совсем не то — со мной такое бывает, это от волнения…

Балерина улыбнулась:

— Вы замечательный музыкант, и совсем не нужно так волноваться.

Уже в репетиционной, когда Ксения была готова к экзерсисам, музыкант произнес решительно:

— Я сыграю из Баха, если вы не против. Все, что угодно, — на ваш выбор.

Она сказала, что именно Бах подошел бы сейчас, что он прекрасно уловил ее настроение:

— Давайте тогда попробуем арию из Третьей сюиты?

Дольской прижал инструмент к плечу, коснулся смычком струн, и полилось нежнейшее скрипичное соло, наверное, одна из гениальнейших классических мелодий, печальная и в то же время возвышенная, вечная, как сама музыка, мелодия, подслушанная двести лет назад немецким капельмейстером у ангелов небесных. Люстра под потолком мутно светила сквозь молочное стекло плафонов, подобно луне, плывшей над каменными сводами где-то в бездонной, темной выси… и слушала; свечи в жирандолях[139], мерцающие россыпями огоньков, как образы далеких созвездий, тоже смиренно внимали; даже резвившиеся под потолком на плафоне легкомысленные путти[140]застыли в неподвижных позах, прислушиваясь к звукам скрипки, словом, весь микрокосм зала повиновался мелодической архитектонике Баха, смычку музыканта, вращаясь по законам Божественной гармонии! Слыша, чувствуя, как ария отдается в сердце, вибрирует во всем теле, творила неподражаемый хореографический экзерсис и сама Ксения. Все ее движения, бесшумные прыжки и изящные пируэты сплетались в причудливую вязь белым по черному, и в синтезе этих па, струнных аккордов и внутренней музыки, звучавшей в самой неземной сущности балерины, творился некий гениальный, уже воплощавшийся, но еще не обретший окончательной формы, балет. И Ксения, и музыкант понимали, что происходившее даже нельзя назвать репетицией — это было животрепещущее, интимное творчество. «За этим кроются чувства жертвенного самоотречения во имя искусства… Неужели подобное мастерство есть следствие ее глубокой религиозности — может, вот он, ответ на мой глупый вопрос?» — подумалось сиятельному скрипачу. От этой догадки ему стало как-то не по себе, и он отложил скрипку в сторону. Балерина остановилась: