Книга Рыцари моря - Сергей Михайлович Зайцев

Между четвертой и пятой кружками пива Иоахим Штрекенбах сказал, что никто еще не оспорил ту истину, что лучше быть королем нищих, нежели нищим королем. Расхожий образ во языцех, почти поговорка! Игра слов разницей смыслов! Мало ли нищих королей! Мало ли королей нищих! А вот игра – а вот разница: величиной в казну, величиной во власть…

И Штрекенбах пустился в воспоминания…

Как все меняется с течением лет! Он, юный гессенский крестьянин, бежал из дома под знамена нового пророка, отважного священника Томаса Мюнцера. Штрекенбах, поднявшийся от земли, от черного отупляющего труда, не все понимал в учении своего вождя, но дрался он за главное – за то, чтобы не было над ним господ и князей, чтобы белые ручки познали плуг, познали серп, за то, чтобы не было над ним и вне его Бога, а был бы Бог в нем самом – куда еще ближе! Немногим моложе Томаса Мюнцера, Штрекенбах видел в крестьянском вожде едва ли не старика, отца народа – так мудр и уважаем был Мюнцер. И когда вождь говорил, речи его захватывали толпу и увлекали за собой – в радужный мир прекрасного будущего. Вместе с Мюнцером об обществе равноправия и справедливости мечтали даже столетние старики, и вслед за тем все, кто мог держать оружие, шли на смерть за чудесную мечту. А сейчас разве кто пойдет на смерть даже за собственные клятвы?.. Юный Штрекенбах не отходил от своего кумира и видел каждое движение в его лице, и ловил каждое его слово, и вся Германия уже представлялась ему свободной от господ, в разуме его, не перегруженном образованием, будущая Германия преображалась в сказочное солнце, излучающее справедливость, она становилась открытым домом для всех несчастных, угнетенных, бедных, обманутых людей, какие, приходя к ней, обретали в ней силу и несли дальше, по всему белому свету знамя свободы. «Слово Господне да пребудет в вечности!…» О, юность! О, мечты! Все казалось так просто: тряхни богача, развали монастырь, пристрели господских собак, бегущих по пшеничному полю, – и вот уже не за горами всеобщее благоденствие. И не жалели! Крушили рыцарские замки и монастыри; и богачам и их собакам готовили одинаковую участь. Истязали и грабили, упивались и объедались, на белоснежных простынях насиловали господских дочек. Ох, торопили равноправие! Награбленное тащили но домам, по землям; отдыхали от ратных трудов. А потом, поизносившись, вновь сбивались в отряды и искали, где реет знамя Мюнцера. Читали по слогам: «Слово Господне да пребудет в вечности!…» Слушали вождя. Иной раз тщились понять его высокие речи. А как понимали, так и действовали, и часто бывало – действовали не так, не по-человечески, не по-божески, вразнобой, то торопясь, то запаздывая, то теряя друг друга, то друг с другом враждуя; забывая про убеждения и высокие идеи, гонялись за барахлом, поддавались на господские хитрости, нередко не имели согласия в требованиях, нередко требовали и не были последовательными. Оттого ловкие княжьи псы все сильнее терзали крестьянское стадо. Разделяли и властвовали; напирали, напирали, обманывали, обещая уступки, а под покровом темноты вонзали в спину нож; сталкивали лбами, мытьем да катаньем добивались своего; и если не удавалось победить крестьян в открытом бою, то не гнушались предательством. И в битве под Франкенхаузеном крестьянские войска были окончательно разбиты и, рассеянные, бежали к городу. Юного Штрекенбаха спас от смерти старинный рыцарский шлем. Княжеский ландскнехт не сумел прорубить его, а только смял. Однако и после этого удара Штрекенбах полдня провалялся без чувств среди трупов, и на всю жизнь осталась в темени у него глубокая вмятина… Король нищих, наклонив голову, показал эту вмятину своим гостям. Потом он извлек из-под трона серебряный ларчик, поста-вил его на стол и раскрыл. Ларчик оказался на две трети заполненным буро-рыжей землей. Иоахим Штрекенбах рассказал, что взял эту землю возле плахи в первую же ночь после казни вождя, – тогда она была еще влажной от мюнцеровой крови. И это все, что у него осталось от великого человека; а от великой идеи у него осталось лишь ее жалкое воплощение – Орден эрариев – общество бесправных, равных в своем бесправии, общество нищих, равных в своей нищете, общество несчастных, равных в своем несчастии. Так много общего у этих людей!…

– Как видно, папочка, тот ландскнехт крепко зашиб тебе голову, – вставил Йоли. – Оттого и Орден твой вышел со вмятиной – по образу творца.

Но Штрекенбах пропустил эти слова мимо ушей.

– Вот человечество! – он обвел рукой зал со спящими нищими. – Такое оно есть! Как в пригоршне земли отражается целое поле. В юности я проливал кровь за то, чтобы равенство стало счастьем. Но равны ли эти люди в своих несчастьях, бесправии, нищете?.. Мое человечество – горсть семян. Все, как будто, одинаковы; но брось их в почву и увидишь, что прорастут они по-разному: одни выше, другие ниже, третьи не прорастут вовсе или зачахнут, угнетенные собратьями. Я по-прежнему верю, что в равенстве может быть счастье, но я давно потерял веру, что возможно само равенство… Пока жив, пекусь об орденской казне, чтобы каждому семени дать почву, дать солнце. А когда меня не станет, кто это будет делать?

Прим карлик сказал:

– Ты все еще мечтаешь, как в годы юности! Но вглядись в свои семена: половина из них бесплодны, а другая половина – плевелы. Пока ты услаждаешь словами душу, в поле твоем произрастают пороки: одни из них подобны могучим деревам, другие только поднимаются. Воры и плуты, негодяи и пьяницы, клеветники и развратники… Назови любого порочного и увидишь, что он пребывает здесь, в твоем собрании, и что его нисколько не душит, не угнетает порочное древо самого магистра… Вон тот старик, посмотри, – Йоли указал пальцем на одного из спящих. – Ты знаешь, он вдвое старше тебя; он пригрелся возле тебя, одинокий и немощный; но известно ли тебе, что у него было столько женщин, до скольких ты не сумеешь и досчитать; он сам мне рассказывал намедни; и всех их он бросил, с детьми или без детей, ни одну не пригрел возле себя; он был красавчик, но был пуст, и за целую жизнь не наполнился, ибо жил только для себя, для своих прихотей. Рядом – гнусный стяжатель и ростовщик; он живет у тебя, чтобы есть дармовой хлеб; а известно ли тебе, провидящему судьбы, как он богат? известно ли тебе, скольких должников он свел в могилу неумолимыми процентами?.. Воры и пьяницы – те просто агнцы; о них не стоит здесь и говорить. В твоей кошелке есть и пострашнее семена: детоубийцы, отцеубийцы, каннибалы, насильники, грабители, мучители; есть и беглые из тюрем и с галер, есть подвергшиеся казням – беспалые, безрукие, клейменые, есть и «недовески» – кто уже успел поболтаться в петле и подергаться на крючке, да вывернулся. Остальные эрарии тоже не святые. Всякой собаке есть что скрывать… В массе своей – это вероотступники и клятвопреступники, завистники, сребролюбцы, сводни, промотавшиеся моты, тщеславные бездари и просто ленивые дураки. А прекрасные девочки, что прислуживают нам!… Тебе ли не известно, что они дочки любекских ратманов, прижитые с нашими шлюхами! Тебе ли, разрушителю замков и истребителю аристократов, не лестно прислуживание благо-родных отпрысков! Хороши дочки! Сущие ангелы! Хотя уже в одном их рождении заключен порок. Сей порок – твой клавир. Ты играешь на нем, а ратманы танцуют. И шлюхи, вывалившие тебе в корзину из своих подолов приплод, до сих пор тянут деньжата из сановных блудников… Взрастут ли добрые колосья на твоем поле? Или на поле порока взрастает твоя казна? Ответь, папочка…