Книга Пилот `Штуки`. Мемуары аса люфтваффе - Ганс-Ульрих Рудель

После вылета экипажи, которые летели за мной подтверждают, что взорвался именно этот танк и я видел его падающие вниз обломки. Вероятно, в нем была взрывчатка и его задача заключалась в том, чтобы расчищать путь другим танкам.

18. Конец

7 мая, для того, чтобы обсудить план, только что разработанный Верховным командованием, в штабе группы Шёрнера проходит совещание офицеров Люфтваффе. Предложено постепенно отступать всем восточным фронтом, сектор за сектором, до тех пор, пока он не будет идти параллельно западному. Мы чувствуем, что вскоре будут приняты очень печальные решения. Увидит ли Запад, даже сейчас, свою возможность выступить против Востока или он так и не сможет разобраться в ситуации?

8 мая мы вылетаем на поиск вражеских танков в окрестностях Оберлейтенсдорфа. Первый раз за всю войну я никак не могу сконцентрироваться на задании, меня душит неописуемое чувство горечи. Я так и не смог уничтожить ни одного танка, они все еще находятся в горах, где мы не можем их достать.

Поглощенный своими мыслями, я поворачиваю домой. Мы приземляемся и идем в диспетчерскую. Фридолина нет, мне говорят, что он был вызван в штаб группы. Значит ли это, что...? Одним рывком я сбрасываю с себя депрессию.

«Ниерман, звони в эскадрилью в Рейхенсберге и скажи им о новой атаке, договорись о месте и времени встречи с эскортом». Я изучаю ситуационную карту... что здесь можно предпринять? Куда пропал Фридолин? Я вижу, как в стороне садится «Шторх», это он. Броситься к нему навстречу? Нет, лучше ждать здесь... кажется, слишком жарко для этого времени года... позавчера двое моих людей попали в засаду и были расстреляны чехами в гражданской одежде... Почему Фридолина так долго нет? Я слышу, как дверь открывается и кто-то входит. Я заставляю себе не оборачиваться. Кто-то приглушенно кашляет. Ниерман все еще продолжает говорить по телефону... значит, это не Фридолин. Ниерман никак не может пробиться... вот смешно... я замечаю, что сегодня мой мозг воспринимает каждую деталь очень остро... все эти маленькие глупые частности, не имеющие ни малейшего значения.

Я поворачиваюсь кругом, дверь открывается... Фридолин. Его лицо осунулось, мы обмениваемся взглядами и внезапно у меня пересыхает в горле. «Ну»? Это все, что я могу из себя выдавить.

«Все кончено... безоговорочная капитуляция»! Голос Фридолина звучит не громче шепота.

Конец... Я чувствую себя так, как будто падаю в бездну, и затем в затуманенном сознании они все проходят у меня перед глазами: боевые друзья, которых я потерял, миллионы солдат, погибших в море, в воздухе, на поле боя... миллионы жертв, умерщвленных в своих домах по всей Германии... орды с востока, которые сейчас наводняют нашу страну... Фридолин внезапно взрывается: «Да брось ты этот чертов телефон, Ниерман. Войне конец»!

«Мы сами решим, когда нам перестать сражаться», говорит Ниерман.

Кто-то грубо хохочет. Смех слишком громкий, не настоящий. Я должен сделать что-нибудь... сказать что-то... задать вопрос...

«Ниерман, сообщи эскадрилье в Рейхенберге, через час у них приземлится «Шторх» с важными приказами».

Фридолин замечает мое беспомощное смущение и начинает взволнованным голосом говорить о деталях.

«Отступление к западу определенно отрезано... англичане и американцы настояли на безоговорочной капитуляции 8 мая... то есть сегодня. Нам приказано передать все русским без всяких условий к 11 часам вечера. Но поскольку Чехословакия должна быть оккупирована Советами, решено, что все немецкие войска должны как можно быстрее уходить на запад, так чтобы не попасть в руки русских. Летный персонал должен лететь по домам или куда-либо еще...».

«Фридолин», — прерываю я его, — «построй полк». Я больше не могу сидеть и все это слушать. Но не будет ли еще хуже, если ты сделаешь то, что собираешься... Что ты можешь сказать своим людям? Они никогда не видели тебя отчаявшимся, но сейчас ты в самой пучине... Фридолин прерывает мои мысли: «Полк построен». Я выхожу. Мой протез не позволяет мне идти надлежащим образом. Солнце сияет во всем своем весеннем великолепии... там и здесь легкая дымка серебристо мерцает вдалеке ... я останавливаюсь перед строем.

«Мои боевые товарищи»! ...

Я не могу продолжать. Вот стоит моя вторая группа, первая расквартирована в Австрии... неужели я никогда их больше не увижу? И третья — в Праге... Где они сейчас, когда я так хочу их видеть вокруг меня... всех... и тех, кто выжил, и мертвых...

Стоит сверхъестественная тишина, все глаза устремлены на меня. Я должен что-то сказать.

«... после того, как мы потеряли так много друзей... после того, как пролито столько крови дома и на фронте... непостижимый рок... лишил нас победы... мужество наших солдат... всего нашего народа... было беспримерным... война проиграна... я благодарю вас за вашу верность, с которой вы... в этом полку... служили своей стране...».

Я пожимаю руки всем по очереди. Никто из них не произносит ни слова. Безмолвные рукопожатия говорят, что они понимают меня. Когда я ухожу прочь в последний раз я слышу, как Фридолин командует:

«Равняйсь»!

«Равняйсь»! — для многих, многих наших товарищей, которые пожертвовали своими молодыми жизнями. «Равняйсь»! для нашего народа, для его героизма, равного которому нет в истории. «Равняйсь»! — для самого прекрасного наследия, которое мертвые когда-либо завещали потомкам. «Равняйсь»! — для стран Запада, которых они старались защитить и которые сейчас заключены в роковые объятия большевизма...

* * *

Что нам сейчас делать? Закончилась ли война для «Иммельмана»? Неужели мы не дадим немецкой молодежи повод гордо вскинуть однажды головы и не сделаем какого-нибудь последний жест, например, не спикируем всем полком на вражеский штаб или другую важную военную цель и такой смертью не поставим достойную точку в списке наших боевых вылетов? Весь полк будет со мной, как один человек, я уверен в этом. Я ставлю вопрос перед группой. Ответ «нет»... возможно, это правильно... достаточно уже мертвых... и может быть, у нас будут еще другие миссии.

Я решил возглавить колонну, которая идет на запад. Это будет очень длинная колонна, потому что все соединения под моим командованием, включая зенитчиков, должны следовать вместе с наземным персоналом. Все будет готово к шести часам и затем мы тронемся в путь. Командир второй эскадрильи получает приказ подняться в воздух и со всеми самолетами лететь на запад. Когда коммодор узнает о моем намерении вести колонну, он приказывает мне, из-за моей раны, лететь на самолете, в то время как Фридолин возглавит марш. Под моим командованием остается эскадрилья в Рейхенберге. Я больше не могу связаться с ней по телефону, так что мне приходится лететь туда вместе с Ниерманом чтобы проинформировать их о новой ситуации. «Шторх» плохо набирает высоту, а мне она нужна, потому что Рейхенберг находится по ту сторону гор. Я приближаюсь к аэродрому со всеми предосторожностями, со стороны долины. Вид у него какой-то заброшенный. Поначалу я никого не вижу и подруливаю к ангару с намерением воспользоваться телефоном в диспетчерской. Я как раз вылезаю из «Шторха», когда раздается страшный взрыв и ангар взлетает на воздух у меня на глазах. Инстинктивно мы падаем ничком и ждем града камней, которые проделывают несколько дырок в крыле, но нас не задевают. Рядом с диспетчерской загорается грузовик с ракетами и они взлетают в воздух, сверкая всеми цветами радуги. Символ катастрофы. Мое сердце начинает кровоточить только при одной мысли об этом. Здесь никто не ожидает моих новостей о том, что все кончено, по всей вероятности они получили это известие откуда-то еще.