Книга Поэт и Русалка - Александр Бушков

— Идиоты! — явственно пристукивая зубами, воскликнул Руджиери. — Мальчишки! Неучи! Вы не понимаете, с чем связались…

— Аноранте ента колле! — крикнул Пушкин.

Вокруг загрохотало — это рушились на пол стулья и диван, подсвечники и картины, с того места, где их застало вовремя найденное правильное слово. Сминаясь, упали сюртуки. Свечи в одном подсвечнике погасли, но барон успел ухватить второй и застыл, удерживая его на вытянутой руке, словно пародия на статую великого Бенвенуто.

Распахнулась дверь в переднюю, и на пороге возник Луиджи, без сюртука, в распахнутой мятой рубашке, державший свечу прямо в руке, без подсвечника. На простецкой физиономии славного малого была написана нешуточная растерянность. Впрочем, представшее его взору зрелище могло смутить кого угодно! Вся гостиная пришла в такое состояние, словно здесь долго дрались пьяные матросы: повсюду перевернутые стулья, разбросанные картины, валяется как попало одежда из гардероба, еще поднимается чадный дымок от упавшего на пол шандала…

Пушкин нашелся первым. Он повернулся к слуге и сказал с поразительным хладнокровием:

— Ничего страшного, любезный. Наш бедный дядюшка очень уж оживленно и резво пытался добиться, чтобы мы отпустили его одного на прогулку по городу. Вот и пришлось вежливо унимать…

В распахнутую дверь он увидел, что и передней досталось, правда не особенно: за спиной Луиджи виднелась пара перевернутых стульев — неведомая сила, вызванная к жизни древними заклинаниями, распространилась и туда. Теперь только Пушкина прошиб холодный пот запоздалого страха, и он подумал смиренно: «А если бы черт дернул произнести заклинания где-нибудь возле городского кладбища, в опасной досягаемости? Лучше не гадать, какое зрелище нам открылось бы…»

Луиджи по свойственной простонародью привычке почесал в затылке с таким видом, словно эта нехитрая процедура должна была обострить его ум, покачал головой:

— Понятно… Синьоры не нуждаются в помощи?

— Нисколько, — сказал Пушкин. — Дядюшка уже вернулся в ясное сознание… ведь правда, любезный дядюшка?

Руджиери таращился на него затравленно и зло, но рот открывать поостерегся: барон, непринужденно встав рядом с ним, украдкой, незаметно для слуги, приложил ему кулак к пояснице. И прошептал что-то с доброй улыбкой — со стороны выглядевшее как проявление родственной заботы, но на деле наверняка таковым не являвшееся. Зная барона как человека, дипломатии чуждого совершенно, легко догадаться, что кукольнику была обещана масса неприятных вещей…

— Ну что же, — сказал Луиджи, все еще пожимая плечами и гримасничая. — Веселье было незаурядное, как выразились ландскнехты, покидая женский монастырь… Разрешите удалиться, хозяин?

— Да, разумеется, — нетерпеливо сказал Пушкин.

Едва захлопнулась дверь, он подошел к ней вплотную и прислушался — нет, кажется, лакей не подслушивал.

— Александр, друг мой, — сказал барон, вертя головой с непонятным выражением лица. — По-моему, это было чуточку опрометчиво…

— Все мы задним умом крепки, — сказал Пушкин чуточку сконфуженно. — Кто же мог предполагать…

— Мальчишки… — с убитым видом простонал кукольник. — Глупые, неосмотрительные мальчишки… Вы и не представляете, что у вас в руках… Пресвятая Дева, вы же расшифровали бумаги…

— Некоторым образом, — скромно сказал Пушкин. — Хотя у меня и нет за спиной многих поколений чернокнижников — мои предки другими доблестями прославлены…

Не обратив внимания на неприкрытую насмешку, Руджиери шагнул к нему, сложив руки чуть ли не молитвенно:

— Синьор Александр, вы и не представляете, что у вас в руках! Под руководством опытного наставника, постепенно осваивая премудрость, вы можете стать… стать…

— Владыкой мира, — насмешливо подхватил Пушкин.

— Нет, конечно, нет, это не простирается так далеко… Но это — власть! Нешуточная власть над людьми, вещами… Вы сделали первый шажок, и не более того, так представьте, что можно сотворить с окружающим миром, действуя сознательно и целеустремленно…

— А зачем? — хладнокровно спросил Пушкин.

— Простите?

— Зачем?

— Боже, но это же понятно: власть, золото, женщины, состояние, все, что можно пожелать… Представьте только, какого положения вы можете достичь при какой-нибудь коронованной особе…

— Синьор Руджиери, — сказал Пушкин скучным голосом. — Вы, быть может, удивитесь, но меня совершенно не привлекают все те заманчивые перспективы, которые вы описываете с дрожью в голосе… Быть может, вы склонны поддаться соблазну, Алоизиус?

— Что за глупости! — сказал барон. — Я на службе, а для гусарского офицера все эти красивости, про которые тут, пуская слюни, причитает господин кукольник, как-то и не привлекательны вовсе…

— Ну, а дальше? — простонал Руджиери. — Дальше-то что? Вы отвезете бумаги вашему начальству, получите медальку или чин, а то и ничего не получите, кроме благосклонного похлопыванья по плечу. И бумаги, насколько я ориентируюсь, навсегда лягут за семью печатями в какой-нибудь тайный архив…

— Где им самое место, по моему глубокому убеждению, — сказал Пушкин.

— Боже мой… Боже мой… А это у вас откуда? — Его взгляд был прикован к перстню на пальце Пушкина (в комнате было уже достаточно светло, собственно, давным-давно наступило утро).

— Нашел на дороге, — сказал Пушкин.

— Вы представляете…

— Кое-что представляю, хотя и далеко не все. Имел случай своими глазами убедиться, что это колечко весьма своеобразным способом действует на статуи, которым вдруг пришла блажь ожить и гоняться за честными людьми… — Он усмехнулся, видя исказившееся лицо кукольника. — Я понял… О перстне я знаю далеко не все… Ну что же, следовало предполагать. Вы знаете лучше — ведь, подозреваю, колечко это с вашим старинным родом как-то связано…

Молчание итальянца было красноречивее любых слов, как и выражение его лица.

— Не поделитесь ли секретами? — спросил Пушкин.

Руджиери вдруг выпрямился и горделиво сложил руки на груди:

— Можете меня бить, пытать, даже убить, но ничего не дождетесь. Вот вам мое последнее слово: либо бы бросаете свои глупости касаемо службы и долга и берете меня в долю, чтобы мы все вместе занялись серьезными делами, либо не добьетесь от меня более ни словечка…

— А ежели ухо дверью прищемить? — деловито спросил барон. — А то и не ухо, а еще чего-нибудь?

— Не посмеете, — отрезал итальянец. — Тут вам не подземелья инквизиции и не глухая чащоба, а немаленький город, где есть законы и полиция. Кричать буду так…

— Хватит, — сказал Пушкин, уже принявший решение. — Никто вас пытать не собирается, вздорный вы человечишка. Более того, вы нам совершенно не нужны. Бумаги у нас. Как бы нам ни хотелось поставить вас перед судом за ваши милые шалости в России и Пруссии, я понимаю, что уличить вас невозможно… А потому проваливайте к чертовой матери и никогда больше не попадайтесь нам на глаза. Ну, что стоите? Убирайтесь!