Книга Хозяин лета - Дмитрий Могилевцев

Капитан, бледный и маленький командир танковой разведроты, уже семь лет получавший за работу меньше, чем слесарь в коммунхозе, стрелял в стриженые затылки из старенького должностного «Макарова». До этого дня капитана звали за глаза дурацкой собачьей кличкой Мих-мих. Смеялись над его мечтами поступить в военную академию, над «Запорожцем», привезенным зачем-то из Казахстана, откуда капитан вместе с женой и сыном приехал после того, как скончавшаяся империя оказалась не способной прокормить свою армию. Квартиры капитан так и не получил, «Запорожец» по-прежнему стоял около входа в общежитие, из семейного ставшего холостяцким, когда ушла жена, уставшая от перегарной гарнизонной жизни и нищеты. Тогда, на асфальте, его жизнь стала прямой и легкой, как занесенная сабля, а после коллеги-конфедераты, лихорадочно хватавшие деньги на будущие, уже явственно представляемые квартиры и дачи, бледнея, слушали каждое его слово. После – он стал просто «капитан».

Этим же вечером капитана, вместе с ординарцем возвращавшегося в приютивший их дом на окраине Мяделя, подстерегли. Ординарец, шедший впереди, получил из придорожных кустов в лицо и грудь заряд дроби-нулевки. Капитану дробь раскромсала левую руку, пробороздила плечо и вырвала кусок уха. В кустах, куда капитан выпустил обойму «Макарова», поутру нашли пятна крови и обрез «тулки» двенадцатого калибра. И тогда вся торговля стала и продолжала стоять, пока капитану не привели стрелявшего. На этот раз капитан не стал расстреливать перед строем. Тело ординарца провезли на броне через весь город. Играл духовой оркестр, и шли, чеканя шаг, роты. В небо над кладбищем раскатились девятнадцать залпов – столько лет было солдату.

Стрелявшего повесили на площади перед мядельским райисполкомом. Посмотреть на казнь собрался весь город. На стрелявшего, коренастого, заросшего щетиной до глаз смуглого детину, смотрели, перешептываясь, лузгали семечки. Когда казнимому дали возможность сказать последнее слово, из толпы раздалось: «Дави его, суку, чего тянешь!» Приговоренный, ощерясь, сплюнул и прохрипел: «Всех вас, козлы бульбяные, на ножи поставят!» Из толпы засвистели. «Уазик» тронулся, выкатился из-под ног, и повешенный задергал ногами, забился, вывалив толстый лиловый язык. Затих, а замолчавшая толпа смотрела, как по его джинсам расползается мокрое пятно.

Капитан отправил патрули по окрестным городам и деревням. В Поставах его взвод наткнулся на заезжую питерскую братву, решившую по пути домой подзаработать, продавая купленный у конфедератов гашиш. Лейтенант-взводный после совета пойти подальше сдернул с плеча автомат. Местная милиция осторожно наблюдала из-за заборов, как солдаты расстреливали фуры с товаром, их хозяев, шоферов и охранников. Пленных лейтенант, подражая своему командиру, в одни сутки ставшему жуткой легендой, развесил по придорожным тополям. Капитан, узнав о стычке, велел немедленно прекратить продажу наркотиков, а всё найденное сжечь. Офицеры-конфедераты пытались протестовать, капитан молча положил на стол свой «Макаров». Когда в костре лопались ампулы с морфием, над таможенной свалкой стоял оглушительный пулеметный треск.

Когда Матвей Иванович решил двинуть свои силы из Сергей-Мироновска на Город и позвонил в Мядель, приказав выступить, ответил ему капитан. Он сам повел из Мяделя на Город танковый батальон. Оставшиеся офицеры-конфедераты обещали снабжать его едой и соляркой и облегченно вздохнули, когда на дороге улеглась поднятая танками пыль.

Вести о конфедерации докатились и до Лепеля где солдатня уже устала пить и грабить продмаги, и до Хойников, где на зараженной цезием земле сидели в палатках, злобясь, остатки когда-то лучшей в республике дивизии. В Лепеле оставшиеся офицеры пробовали собрать солдат и даже сумели раздобыть оружие. Но собрание, вяло помитинговав полчаса, разбрелось. Жарко было очень и муторно после вчерашнего. Куда ехать, зачем? Городские власти только рады были спровадить солдат, превратившихся в непосильную обузу, и тут же предложили за свой счет снабдить их билетами и усадить на поезда и автобусы. Езжайте, конечно, – к конфедератам, в Город, да куда угодно. А оставшийся неизвестным гений из районного начальства предложил отдать солдатам последнюю партию ношеной одежды и обуви, поступившей в порядке гуманитарной помощи из Германии.

Лепель опустел за считанные часы, и эмиссары Матвея Ивановича, прибывшие посмотреть на новых союзников, нашли единственного человека в форме – местного военкома. А вокруг донельзя изгаженного вокзала, где табором стояли защитники отечества, валялись выдранные с мясом кокарды и погоны да разбитые продранные ботинки. Сброшенную форму, еще по-имперски добротную, горожане разобрали куда быстрее, чем ношеные гуманитарные маечки и джинсы. Эмиссаров городское начальство встретило вежливо и, прилично накормив, выпроводило. А в ответ на просьбу поддержать и защитить Родину попросило присмотреться к вокзалу и окрестностям и самим ответить на вопрос, кого от кого следует защищать.

Запертые гомельским спецназом в Хойниках сами дозвонились до Матвея Ивановича, прося помощи оружием и пищей. Солдаты собирали грибы, от которых зашкаливали счетчики радиации, и охотились в лесу с рогатками и самодельными луками. Несколько тысяч людей, загнанных в оставленный людьми район, никто не кормил, а оружия было три десятка ракетниц на всех. Даже у офицеров не было табельных пистолетов. Спецназовцы перекрыли дороги и, напуганные известиями о бунте и беспорядках в Городе, стреляли во всё подозрительное. Солдаты дезертировали, пробирались лесами. Без денег, оборванные, грязные – добыча милиции любого города, где только появлялись. Пробирались как окруженцы сорок первого, ночуя в стогах, расспрашивая молодиц во дворах на отшибе, не проходил ли патруль. Матвей Иванович не хотел распылять силы, но среди пришедших к нему оказались люди, чьи сослуживцы погибали в радиоактивном лесу. Потому в Хойники ушли три машины с автоматами и амуницией, с «БМП» в охранении. Спецназ не ожидал вместо безоружных голодных новобранцев «голубых беретов» на броне. Конвой пробился, и в тот же день под Хойниками началась настоящая партизанщина, с налетами, грабежом и взорванными мостами.

Ни с юга, ни с востока к Городу не пошел никто. Война, уже прорвавшаяся в него изнутри, катилась к нему с запада.

Спать не хотелось. Уже костры превратились в горки едва багровеющих углей, и полевая кухня, такая жаркая, плевавшаяся пахучим паром, от которого сводило желудок, погасла и остыла, выдраенная, снова стерильная – мертвая. Присев подле нее, Дима выкурил сигарету. Ночь пришла холодная, зябкая и сухая. Будто явилась из пустыни и принесла с собой чужие звезды, угловатые, колючие и пыльные. Сперва не понял, что же мешает уснуть. День прошел в беготне и нервах, и, когда колонна наконец выстроившись и загрузившись, тронулась с базы, легче не стало. Пружина всё завинчивалась – до первых выстрелов, до засады, до тех, кто встанет на пути, – а ведь встанет, не через час, так через два, не за этим холмом, так за следующим.

Примчится перепуганное охранение, колонна развернется в боевой порядок, выдвинутся вперед танки, и тогда… тогда каждая секунда поведет за собой следующую, и нужно будет только успевать за ними. А сейчас тишина царапала душу. Необыкновенно тихо вокруг. Тишина выгнала из палатки и отобрала сон. Летними ночами кричат в прудах лягушки, свиристят, заливаются в листве охрипшие соловьи. Цвиркают, цокают в траве кузнечики и цикады. Плотная ткань ночных голосов. А сейчас – пусто. Только часовые переминаются с ноги на ногу. Не шумят на шоссе машины. Даже не храпит никто в палатках. Наверное, тоже не спят. Дима прислушался: в ближней палатке перешептывались. Он подошел поближе, стараясь ступать осторожнее.