Книга В обличье вепря - Лоуренс Норфолк

Весной следующего года по гетто прокатился слух о том, что мэру города Поповичу удалось отстоять свое мнение против военного коменданта аж всей как есть Буковины и что гетто теперь расформируют. Сол видел, как просветлели унылые лица его соседей и товарищей по работе. Поднимаясь в свою убогую комнатушку, он слышал, как оживленно гудит лестничный колодец: жители верхних и нижних этажей обсуждали эту новость. Арестов стало меньше, а потом они и вовсе прекратились.

Сол, его отец и мать получили документы одними из последних. Они наблюдали за тем, как, пыхтя и отдуваясь, ручейки мужчин, женщин и детей текут вверх по улице к уже разобранной наполовину баррикаде. Подойдя к пункту пропуска, возвращенцы ставили чемоданы на мостовую и встраивались в медленно ползущую очередь: полицейские проверяли документы. Те, кто уже не в силах был ждать, скидывались и покупали себе выход на свободу. Наконец пришли и их собственные документы.

— Подписаны лично мэром, — сказал отец, завороженный видом скверно напечатанных бумажек.

Они собрали чемоданы и пошли на Юденгассе, предъявили там свои пропуска и двинулись дальше к Рингплатц, где столики возле «Шварце Адлера» были сплошь заняты горожанами, которые нежились на нежданном-негаданном мартовском солнышке. Уличное движение на Зибенбюргерштрассе было упорядоченным и не слишком плотным. Мимо них прошел трамвай: кондуктор высунулся наружу, стоя на подножке, точно так же, как делал в свое время отец Густля Риттера. Внезапный грохот со стороны склада пиломатериалов: с лебедки, как это часто случалось, сорвался груз. Обычное, ничем не примечательное течение жизни. Добравшись до дома на Масарикгассе, они обнаружили, что дверь заперта и в квартире — полный порядок.

Сплошная ложь, думал Сол, покуда мама восторгалась по поводу нетронутого фарфора, а отец выбивал из своего кресла клубы пыли. Так же, как и бумаги у него в кармане: такая же ложь, придуманная лжецами, лжецом подписанная, и носит ее с собой человек, который верит лжи. И Герт Шолем, который показал всем прочим пример неистинного неповиновения, тоже был лжецом, если его и впрямь возмутила фальшь тогдашней дорожной сцены. А потом ему представилась вероятность слишком фантастическая, чтобы вообще принимать ее во внимание: а что, если Герт Шолем рассчитывал на то, что люди попытаются его спасти, отбить?

Он к лжецам присоединяться не намерен, сказал он себе. В июне небо над городом снова озарилось ярким белым светом прожекторов. Тех несчастных, кто слишком торопился покинуть гетто, не успев получить надлежащих бумаг и вида на жительство, выволакивали из домов и гнали на железнодорожную станцию, откуда товарные поезда увозили их в Транснистрию, в тамошние лагеря. Как-то раз Сол вернулся домой и застал отца за странным занятием: тот тщательнейшим образом читал и перечитывал все, что было напечатано у них в бумагах самым мелким шрифтом. За спиной у него неуклюже суетилась мать.

— А мы ведь так и не подали опись, — сказал отец. Голос у него дрожал. — Вот, смотри: «Все евреи обязаны представить опись своего имущества, включая недвижимость, акции, драгоценности, ковры, кухонную утварь, мебель, наличные деньги, скот и все остальные принадлежащие им вещи». Вот еще, где-то здесь должно быть, ага, вот: «…составлена в двух экземплярах и подана уполномоченным Еврейского совета в Еврейской больнице».

— А мы даже не обратили на это внимания, Соломон, — запричитала мать, — О господи, что же нам теперь делать?

— Именно об этом я и говорил Петре, — сказал отец, — Внимательно просмотри все свои бумаги. А потом проверь еще раз.

Петре Вальтера арестовали во время акции три недели назад. И с тех пор никто о нем не слышал.

— Просто не обращай на это внимания, — сказал матери Сол. — Все равно сделать мы ничего не сможем. — Потом, заметив, что его ответ довел ее чуть ли не до слез, добавил: — Если бы кто-то что-то заметил, за нами бы уже давно пришли. Людей не забирают за то, что они не подали опись своего имущества. Откуда они узнают о том, что у нас вообще есть какое-то имущество, если мы сами сначала их об этом не известим?

Людей не забирают ни за что, подумал он. Или забирают за что угодно: за то, что у тебя нет документов, за то, что у тебя неправильные документы, за то, что у тебя правильные документы, за то, что ты нарушил комендантский час, и за то, что ты его не нарушал. Разрешение всех этих противоречий наступало только по ночам, с приходом грузовиков, набитых полицаями, под магниево-белым светом, который выбеливал улицы и слепил мужчин, женщин и не успевших очнуться ото сна детей: они шаркают ногами, они выходят из дверей, вцепившись в чемоданы и вещмешки. Прожектора не оставляли никакой неясности, они вылизывали город и опускали лучи туда, куда хотели. То, что происходило при свете этих лучей, то, что, если верить слухам, происходило на железнодорожной станции, то, что он сам впервые увидел на берегу реки примерно год тому назад, — все это было правдой. А вот вера его отца в то, что правила существуют для того, чтобы им подчиняться, что послушание есть гарантия безопасности, что безопасность вообще может быть чем-то гарантирована, — все это была одна сплошная ложь. Слова Якоба он теперь понимал все более и более ясно. Они были простыми, эти слова, и ситуация была — проще некуда. А потом, в сентябре второго года немецкой оккупации, и то и другое сделалось более сложным.

Якоб опаздывал. Сейчас, должно быть, уже почти восемь часов. Сол оглядывался каждые несколько секунд. Тополевая аллея вела вверх по склону, туда, где, собственно, и начинался сам парк. Если посмотреть налево, земля шла под уклон, к подножию холма. Он почувствовал, как в нем опять поднимается приступ паники: ему нельзя было здесь больше оставаться. Он уже не знал, чему верить, а чему нет. Уже не знал.

Якоб объявился внезапно, четыре дня тому назад: Сол шел через площадь в нижней части Франценгассе, Якоб возник из ниоткуда и пристроился в ногу.

— Нужно поговорить, — сказал он вместо приветствия.

Сол встревоженно открыл было рот, но его тут же перебили:

— Не здесь. Вон там свернешь налево.

Вечер выдался теплый, и на улицах было полным-полно спешащего по домам люда. На перекрестке, возле блокпоста, собралась небольшая толпа. Подойдя поближе, Сол достал из кармана документы и помахал ими поверх двух старушечьих голов. Один из полицаев отмахнулся в ответ дубинкой — проходи. Он оглянулся было на Якоба, но оказалось, что тот каким-то образом умудрился проскользнуть через блокпост впереди него и теперь ждал, отойдя чуть в сторону.

— Давай быстрее, — сказал Якоб. — До комендантского часа всего ничего.

— А что случилось? Куда мы идем? — начал спрашивать его Сол.

Они пересекли Херренгассе и пошли по Арменишегассе: улица сузилась, пешеходов стало меньше, и сплошь одни евреи.

— Мой пропуск здесь недействителен, — сказал он.

Якоб фыркнул:

— А для чего он действителен? Давай шагай. Уже недалеко осталось.

Они свернули в переулок и пошли между сплошными задними стенами стоящих впритирку друг к другу высоких и узких домов. Якоб уверенно шел впереди, так, словно дорога эта была ему хорошо знакома. Переулок стал еще уже, а потом и вовсе уперся в глухую стену. Чуть не доходя до нее, Якоб толкнул калитку и вошел во внутренний дворик. Короткая металлическая лестница привела их к двери, которая распахнулась сама, как только он к ней подошел. Сол шагнул следом, дверь захлопнулась у него за спиной, и он очутился в темноте.