Книга Красно-коричневый - Александр Проханов

Они выскочили из сосняка на край просторного травяного поля, похожего на футбольное. На противоположной стороне возвышалась трибуна, стояли автомобили, толпились люди. А здесь, среди сосен, поднималась ажурная металлическая вышка с застекленной кабиной, расхаживал офицер с автоматом.

– Обстановка? – спросил Каретный, выходя из машины. – Гладиаторы к бою готовы?

– По плану, – сказал офицер. Поднес к губам портативную рацию: – «Кобальт» прибыл на «Первый»!.. Доложите готовность «Второго»!

Пока булькала и качала гибким усиком рация, Каретный ловко и цепко стал подниматься на лестницу, приглашая Хлопьянова. Тот, ухватив ладонями стертые перекладины, слышал, как дрожит металл от сильных движений Каретного.

С вышки открывалось просторное прямоугольное поле, окруженное соснами. В прогалах виднелось скопление людей, подъезжали автомобили, но поле оставалось пустым. Только по краю, удаленный, маленький, бежал человек.

– Все увидим отсюда, – сказал Каретный, снимая с гвоздика полевой бинокль. – Всех гладиаторов и всех патрициев!

Он водил биноклем по соснякам, по полю. Нацеливал окуляры на противоположную трибуну, где пестрели группки людей и стояло несколько черных автомобилей.

– Ты умница, не задавал лишних вопросов. Теперь я объясню, куда мы приехали, – Каретный передал Хлопьянову бинокль. В окуляры виднелись золотистые сосны, спрятанные среди стволов плотные шеренги людей в шлемах, касках, с металлическими щитами. Там же стояли крытые грузовики, автобусы, красно-белые пожарные машины. Он переводил бинокль на трибуну. Под навесом расхаживало несколько генералов, был накрыт стол, поблескивали бутылки. На другой оконечности поля тоже скопились люди, но не строем, а толпой, без щитов и касок. Некоторые выходили на открытое пространство и оглядывали поле.

– Тут, на объекте «Один», ты увидишь учение войск МВД по разгону уличных демонстраций. На случай предполагаемых беспорядков. Приедет Ельцин. Будет присутствовать на учениях. Потом ему еще кое-что покажут на объекте «Два». Потом он уедет с командованием войск пить водку, заручится поддержкой генералов в свете предстоящих событий.

Хлопьянов хотел спросить: каких предстоящих событий? Почему его пригласили на это секретное зрелище? Но не успел задать свой вопрос.

На трибуне возникло оживление. Генералы побежали вниз. Одна из машин сорвалась с места и умчалась. Ей на смену из леса появились две другие, из них высыпали люди, окружили трибуну. Из соснового бора длинной сверкающей вереницей появился кортеж. У головной машины вспыхивал лиловый маячок, следом неслись лимузины с зажженными фарами, и среди них длинная, глянцевитая, похожая на злую осу, машина. Все они накатились на трибуну, остановились, и из них стали выскакивать военные, штатские, и среди них, – Хлопьянов мгновенно отличил его зорким ненавидящим взглядом, – Ельцин. Выше остальных, белоголовый, с круглой картофелиной лица. Толпа окружила его, он о чем-то разглагольствовал, поводил окрест рукой. Хлопьянов чувствовал, как по-звериному запал его живот, напряглись мышцы, жарче и чаще забилось сердце. Смотрел сквозь голубоватую толщу воздуха на ненавистного человека.

– Ну сейчас пузырь всосет! Если еще не всосал! – Каретный презрительно выставил нижнюю губу. – Министр Херин на четыре кости падет, своих дуболомов выпустит! У них тут будет хоккей до вечера, пока их на носилках к машинам не вынесут!

Хлопьянов удивился словам Каретного, произнесенным с нескрываемым отвращением.

– Разве ты не служишь ему? – спросил он, стараясь разглядеть лицо Каретного, заслоненное биноклем.

– Я, как и ты, России служу! – ответил тот, возвращая бинокль Хлопьянову.

Хлопьянов нацеливал окуляры. Сводил воедино хрупкие хрустальные объемы, влажную прозрачную голубизну, в которой помещалось красноватое, в яминах и буграх лицо, испугавшее его своей близостью. Оно было похоже на корнеплод, на турнепс или кормовую свеклу, смятое и деформированное тяжелыми пластами земли, налитое сырыми незрелыми соками. В нем была неодухотворенная земляная сила и тупое упорство прорастающего вниз корневища. Ельцин тяжело поднимался на трибуну. Было видно, как он разговаривает с генералом, что-то рисует в воздухе. Хлопьянов пытался разглядеть на машущей руке увечье, трезубец пальцев. Но было слишком далеко, рука ныряла, размывалась в слоистом воздухе.

Он смотрел на Ельцина с жадным любопытством. Приближал его, ощупывал, осязал. Испытывал сложные, сменяющие друг друга переживания. Его и Ельцина соединяли невидимые волны энергии, соединяли в загадочное неразрывное целое. В их связи было нечто неустранимое и смертельное.

Он испытывал к Ельцину тяжелую жаркую ненависть. Гнал ее через поле, желая превратить ее в булыжник, сбить, сшибить стоящего на трибуне человека. Он был преступен, совершил огромное злодеяние, и это злодеяние распространяло вокруг него радиацию смерти, словно это был взорванный, источавший яды реактор. Все, кто находился рядом, были опалены и отравлены, вовлечены в злодеяние, разносили его по миру на своих одеждах, как облученные разносят радиактивную пыль. И чтобы спастись, следовало завалить этот взорванный реактор глыбами камней, залить бетоном, окружить стальными плитами, закопать обратно в землю ядовитый корнеплод, а вместе с ним, как на кладбище радиактивных отходов, похоронить машины, генералов, трибуну, стол с бутылками.

Так думал Хлопьянов, разглядывая в бинокль больного, совершившего смертельный грех человека, махающего беспалой рукой перед лицом генерала.

От Ельцина, удаленного, разделенного пустым полем, исходила угроза. Веяла тупая сосредоточенность, готовая проявиться в очередном разрушении. Он казался разрушенным, но и готовым продолжать разрушения. Был взорван изнутри, но нес в себе возможность взрывов. Был обугленным кратером, но в недрах этого кратера виднелось нетронутое взрывом острие ракеты. Ядерная ракета, отточенная, глазированная, таившая в себе скорости стартовых двигателей, систему наведения, готовность рвануться в пространства, превратить в пар и пламень города, хребты, океаны.

Человек на трибуне был составлен из тяжелых костей и несвежего мяса. Больной, с раскисшим мозгом, гноящимися ушами, с нарывами и язвами в печени пьяница, тугодум. Распухший язык с трудом ворочался в тесном зеве. Дыхание сипло прорывалось сквозь воспаленные бронхи. Он оживлялся и багровел, лишь выпив водки, и тогда был способен на неумные, казавшиеся ему молодеческими выходки. Он был отобран и выпестован системой, которая лишала людей, по мере их восхождения наверх, благородных качеств и свойств. В конце концов он превратился в хитрого и жестокого властолюбца. Но не это делало его ужасным. Таковым его делала мистическая роль, которую ему поручила судьбы, выбрав орудием разрушения собственной Родины. Он начал с Ипатьевского дома, завершив актом его разрушения давнишнюю казнь царя, и продолжил в беловежской баньке, где было уничтожено величайшее в истории государство, погублены миллионы людей, обращена вспять история. В пробоину, которую он нанес беззащитной стране, тут же кинулись сонмища духов, словно вырвались из его гнилой головы. Нетопыри, ушастые и злые уродцы, пучеглазые пиявицы, мальки из прозрачных ядовитых икринок, клювастые дракончики, пернатые крысы, покрытые шерстью рыбы. Все это плотоядное и свирепое толпище с зубовным скрипом, желудочным урчанием и чмоканьем кинулось на страну и мгновенно изгрызло ее, превратив в труху и объедки. И где бы ни появлялся этот пьяный дурной мужик, следом за ним двигалась прожорливая и веселая толпа потусторонних тварей, превращавшая жизнь городов и селений в сущий ад.