Книга Завещание Императора - Вадим Сухачевский

* * *

Передавая всю эту жуть Андрюшке-"Беркуту", он, "Муха", кое-что, ясно, утаил, вообще за языком своим, несмотря на выпитое, прислеживал, чтобы с глупу, невзначай не выявилось нарушение присяги (хоть бы даже и в самой преисподней – да, чай, нигде не писано, что она там отменена?), а вот о том, что на мерзавца Панасёнкова не упустил нажаловаться Великому, умалчивать не стал, и друг не преминул высказать по этому поводу свое одобрение:

— Так ему! Авось, ему тоже икнется!

— Икнется стервецу, ужо не сомневайся, — уверенно подтвердил "Муха".

— Ну, а дальше-то что?

— Дальше?.. — Он задумался, чтобы не смазать все каким-нибудь словом неосторожным. Впрочем, остальное, пожалуй, можно было рассказывать вполне безбоязненно, ибо к присяге вроде бы касательства не имело. — Дальше, — продолжал "Муха", — оно и вовсе погано. Замело меня – шагу сделать не могу. "Всё, — думаю, — наслужился ты, отмучился, раб Божий Леденцов! Не дождался классного чина, так и пропал ни за понюх табака. Щас мороз всю душу изымет!.." – "Муху" и теперь, как тогда, прошибло икотой. Отыкавшись, агент ошалело проговорил: – Тут-то он откуда ни возьмись и является… — На этом Леденцов замолк, только вращал расширившимися в ужасе глазами, словно все еще видел что-то страшное в той кружившей пурге.

— Ну! Кто? — не выдержал Шепотков. (Вот и "котелки" тогда с двух сторон: "Ну! Кто?!" – "Говори, раб, не заставляй Великого ждать!")

Еще некоторое время, тем не менее, "Муха", как и тогда, икал, трясся, пучил глаза, пока снова не обрел дар речи:

— Да кто!.. Он самый, кто ж еще? Карла с топориком!.. Главное дело, ничего не видать, а карла – вот он, тут! В одной рубахе подпоясанной, без шапки, без пальта, топорик через плечо. Стоит себе и глядит – ну прямо в самую душу. "Вот она, — думаю, — Леденцов, смертушка твоя…" А карла мне – тихо так… И ведь буря воет, что зверь, и уши все снежищем залепило, а он тихонько так говорит – и каждое слово при этом слыхать. "Уж не ты ли, — спрашивает, — Тимофей Леденцов, давеча гроб у меня заказывал?" Жуть меня такая, Андрюшка, взяла – не описать! Рта раскрыть не могу. А карла все себе удивляется: "Точно ведь помню, — говорит, — что кто-то заказал, а теперь, когда платить пора – не признаётся никто. Уж все, кажется, обошел, всех обспрашивал. У кого только не был, и у здоровых, и у чумных, и у нищих, и у миллионщиков, ажны до самого государь-императора дошел…"

— Ну?! — на этом месте не поверил другу Андрюшка Шепотков. — Прямо так-таки?…

— Ей-ей! — перекрестился Леденцов. — Так и сказал: до самого государь-императора… "Нет, — говорит, — никому не надобно моего гроба, никто платить не желает. Это что ж, так вся Россия и поляжет невесть как вместе с государь-императором?.. (Вот – те крест, в точности эти самые слова!) Ты бы, — говорит, — однако, припомнил, Тимофей Гордеич, — может, ты-то гроб и заказал, да ненароком про то запамятовал?" Чую – уж сама смертушка за грудки хватает; вот когда и вспомнил, что там, в трактире, ихнее сиятельство ложнопокойное про откуп от этого карлы рассказывали. Думаю себе: что как и у меня, грешного, откупиться выйдет? В кармане-то последний целковый – да ладно, для такого дела не жаль. "На, — говорю, — держи, мил-человек. А когда б сукин сын Панасёнков жалованья за этот месяц не задержал – так и на трешницу бы для тебя, ей-ей, не поскупился бы. Выпей за грешника Тимофея Леденцова". Карла целковый взял – и все, нет его, сгинул. А во мне уж, чую, и жизни не осталось, стужей всю выбрало. Не вышло, думаю, с откупом. Подвел карла! Кончился ты, значит что, Тимофей… — Помолчав немного для пущей убедительности, продолжил: – Только глаза-то через миг открываю; глядь – метели никакой уже вроде бы нет, лежу на какой-то вышине, луна здоровущая надо мной, и эти трое, один с головой пёсьей и двое в котелках. Там еще в сторонке четвертый был, будто птица агромадная, я еще подумал – никак, ворон по мою душу… Ну, дальше-то я уж тебе рассказывал… — Затем добавил, гордый собой: – А присяги, хоть, почитай, и на смертном одре, да все-таки, вишь, не нарушил… Так что давай-ка, Андрюшка, выпьем с тобой за то, чтоб жить нам долго теперича: заслужили! — И водка из полной стопочки приятственно согрела его измученное икотой нутро.

— А потом? — спросил друг Андрюшка, от любопытства стопку свою даже не допив, чего при иных обстоятельствах не допускал себе никогда.

— Потом?.. Потом – суп с котом, — все еще собою любуясь и гордясь, без зла насмехнулся над ним "Муха". Однако все-таки снизошел: – Да уж почти всё. Я им было напоследок – еще раз про шельму Панасёнкова: чтоб ему когда-нибудь там не пожалели, отсыпали по полной горяченьких угольков; только этот, на пса похожий, слушать больше не захотел. Зыркнул своими глазищами (ох, не приведи Боже еще когда!) и говорит: "Вон!.." Я моргнуть не успел – и уже в сугробе… Лежу; пурга вроде бы и утихомирилась, — а что толку-то? Все одно – смерть. Ни рукой, ни ногой не могу шевельнуть – неживые; и холодище такой – аж в самых кишках! Ни дыхнуть, ни пукнуть!.. Только вдруг слышу – воет кто-то поблизости… Ну, дальше-то знаешь: собачонка меня нашла. Кабы не она – то бы всё! Поминай потом, что когда-то Тимофеем звали!.. Апосля уже мужики тамошние сообразили, что воет она неспроста, подошли, откопали, влили в меня полштофика, храни их Господь, на санях в гошпиталь отвезли… А что два пальца отмороженные мне там, в гошпитале, оттяпали – так я ж, ей-Богу, и ничуть не в обиде: при нашей-то службе не велик урон – чай, не руками хлеб себе добываем. Не на кузне горбатимся, чай, — верно я говорю, Андрюха?

— Оно конечно, — подтвердил друг закадычный Андрюха-"Беркут". — Наша служба – все больше ногами, а главное дело – мозгой.

— Да и на руке-то на левой, — бодрился "Муха". — Правая – во, вишь, цела: отчеты писать! А их благородие ротмистр все равно не поскупились – награду по полной распорядились выдать за проявленное на государевой службе рвение: круглых сто рубликов, по полсотенки за каждый пальчик. Уж как Панасёнков жилился, как жид распоследний, а никуда не делся, выдал сполна – поперек их благородия, небось, не попрешь!.. Я на них (видал?) пальтецо себе новое справил и кашне вот теплое, шерстяное – на случай ежели когда опять в пургу занесет нелегкая. Да еще восемьдесят рубликов осталось, плохо ли? И к классному чину их благородие обещались непременно представить об следующем годе… — Он разлил остатки водочки себе и другу (получилось, к сожалению, уже не по полной). — Ну, что, Андрюха, еще послужим, иуде Панасёнкову назло? — С этими словами он одною рукой опрокинул в рот стопку и, поскольку каша с требухой была уже вся съедена, другою, трехпалой, отщипнул хлебца на занюх.

Андрюха по прозвищу "Беркут" покосился сперва на покалеченную руку товарища, затем на вешалку, где висело новое, вполне таки ничего себе, благородно синего цвета драповое пальтецо с торчавшим из рукава пестрым шерстяным кашне, попытался наскоро в уме соразмерить "Мухины" потери и приобретения, но ни к какому для себя выводу так и не придя, уверенно ответил:

— Чай, послужим! Чего ж не послужить? — и тоже опрокинул стопку (эх, жаль, последняя!).

Глава 25
Разговор в горних сферах (окончание)

Итак ждите меня… до того дня, когда Я восстану для опустошения