Книга Беспокойный отпрыск кардинала Гусмана - Луи де Берньер

Липовый священник дон Сальвадор обернулся к отцу Гарсиа и спросил:

– Ты не мог бы, используя левитацию, зависнуть там и втолкать их обратно наверх?

– Нет, не мог бы, – раздраженно ответил отец Гарсиа. – Во-первых, у меня получается, когда я об этом не задумываюсь; во-вторых, я не могу ничего втолкать наверх, потому как не во что упереться ногами, а в-третьих, левитация происходит только во время проповеди, но в таких условиях я не могу проникнуться святыми словами. Обратись к учителю Луису, машина его, и только он в ней разбирается.

Но учитель Луис находился под утесом и не мог дать интервью. Серхио предложил спросить Дионисио, но того не могли найти – он повел матушку проветриться от вредоносного воздействия коки. Так что решать задачу предоставили Мисаэлю, поскольку это он подал идею строить подъемник.

Мисаэль облазал все блоки и соединения, вглядываясь в них в надежде, что, может, вспомнит, как они работают, и стараясь не слушать бесполезные советы снизу. На подъемнике лошадь Хекторо отдавила посланнику ногу, а учитель Луис не мог сдержать слез позора. Он уткнулся в перила, плечи его затряслись, и генералу Хернандо Монтес Соса пришлось поглаживать его по спине и утешать: «Ну-ну-ну, ш-ш-ш, не надо».

Ремедиос решила вспомнить былые времена и взять командование на себя: под страхом своего вечного презрения она приказала немедленно решить задачу, и тут вперед вышел граф Помпейо Ксавьер де Эстремадура. Он театрально размахивал мечом и выкрикивал:

– Я знаю! Клянусь богом, знаю, как это сделать! У нас была такая машина при осаде Аракажу в год одна тысяча пятьсот тридцать первый от рождества Христова. Мы только чуточку подкрутили ее наверх, а потом отпустили, клянусь богом!

Метод графа испробовали, и – о чудо! – подъемник вздернулся, а затем продолжил спуск после затянувшегося антракта. Граф свесился с утеса, торжествующе заорал: «Ну ни хрена себе!» – и важно прошествовал сквозь толпу, снисходительно принимая поздравления. Он устремился к своей возлюбленной Ремедиос, дабы насладиться заслуженным восхищением, но растянулся во весь рост, споткнувшись о свинью.

42. колибри

– Как ты себя чувствуешь, мой каденей? – спросила Консепсион. – Доктор говорит, операция прошла очень хорошо.

Наряженная в свое лучшее цветастое платье, она стояла в ногах кровати и нервно мяла соломенную шляпку, рискуя совершенно ее погубить.

Его преосвященство слабо улыбнулся и поманил, чтобы она подошла и села к нему на кровать.

– Почему у тебя на рукаве черная лента, querida? Ты думала, я умру?

Подавляя рыдания, Консепсион прикусила губу, плечи у нее задергались.

– Это по Кристобалю, – ответила она. – Не могу его найти. Недосмотрела.

Кардинал тревожно нахмурился:

– Что случилось?

– Когда ты упал, я бросилась к секретарю, и все во дворце забегали, стали звонить в скорую помощь, все перемешалось, а я пошла сюда пешком, чтобы ты не стыдился меня, и спросила про тебя у доктора; потом я вышла отсюда и сильно плакала, и какая-то добрая женщина устроила меня переночевать в борделе, а утром я вспомнила: «Кристобаль!» – и побежала во дворец его искать; я посмотрела везде, но его не было. Я пошла в полицию узнать, нет ли у них потерявшихся детей, а мне сказали, что дети пропадают тысячами, и никто не знает – куда; я подумала: «Может, он просто убежал?» – но не знала, куда бы он мог пойти, спросила всех его друзей, может, видели его, но никто не видел.

Кардинал, утешая, сжал ей руку:

– Знаешь, мне ведь привиделось в кошмаре, что я сам его убил.

– Ты так сказал, а потом упал лицом вниз, но я понимала, что это у тебя помрачение, как в тот раз, когда ты говорил, что бес предложил сразиться в шахматы, а фигуры на доске передвигаются сами собой.

– Такого больше не повторится, – сказал кардинал. – Это все яд.

Консепсион потрясенно прижала руки ко рту:

– Как так? Ты же не думаешь, что моя…

– Нет, – перебил кардинал, – твоя стряпня тут ни при чем, я тебя не виню. Доктор говорит, это из-за уродца, который жил во мне. Он уже умирал от самоотравления, но яд переходил и в меня. Что-то вроде сильного запора, когда отходы организма не выводятся и опять всасываются, а из-за этого галлюцинации и безумие.

– Какой такой уродец? Я плохо соображаю, все о Кристобале думаю.

Кардинал пожевал губами, думая, как бы подоходчивей объяснить.

– Ну, как будто у меня внутри, с самого рождения, рос ребенок. Может даже, это был близнец, который не так разместился в материнской утробе. Отвратительный уродец – все органы не там, где нужно; доктор говорит, ничего страшнее он в жизни не видел. Уродца передали университету; когда окрепну, меня сводят на него взглянуть.

– Ребенок? – повторила Консепсион. – У мужчины? Просто чудеса. Как же ты забеременел? Ты же не… – Она осеклась, стыдясь договорить. Но ужасная мысль не исчезала. Консепсион взглянула решительно и спросила: – Ты это делал с другим мужчиной?

Впервые за многие месяцы его преосвященство от души расхохотался:

– Нет, querida, я этого не делал. Это просто удивительная загадка природы, такое и раньше с другими людьми случалось.

– Тебе нужно рассказать об этом в твоем сочинении, чтобы доказать, что Мария была непорочна. Пусть неверуюшие узнают.

– Наверное, для этого нужно быть того же пола, – сказал кардинал. – Но все равно ты подала мне хорошую мысль.

Довольная Консепсион улыбнулась:

– Ты мне раньше никогда не говорил, что у меня хорошие мысли.

Потом на ее лицо, искривившееся от близких слез, набежала тень. Страшная тоска нахлынула на Консепсион, в душе все опустело; она спросила:

– Как же нам отыскать Кристобаля?

– Я откажусь от сана, – сказал кардинал. – Денег у меня достаточно. Будем с тобой вовсю богохульствовать, верить в то, что кажется разумным сегодня, и постараемся быть счастливыми. Уедем с тобой и будем искать Кристобаля по всему свету. Иди ко мне. Обними меня.

Консепсион нагнулась, обвила руками его шею и прижалась к нему щекой.

– Мой каденей, – проговорила она, и ее слезы потекли по лицу кардинала.

А через три недели кардинал, уже в партикулярном платье, вместе с Консепсион и доктором Тапабалазо очутился в окружении пугающих экспонатов университетского медицинского музея. В столице, как всегда, шел нескончаемый косой дождь, и студенты, по непонятной исторической традиции одетые в военную форму, подняв воротники шинелей, спешили через университетский двор на лекции.

В стеклянных банках, наполненных мутным формалином, плавали: правая рука знаменитого генерала; продырявленные, как дуршлаг, желтые кишки; разноцветные раковые опухоли величиной с теннисный мяч; чудовищных размеров сердца индейцев, живших высоко в горах; утробный плод, у которого не было рта, а гениталии бесстыдно приросли ко лбу; двухголовые зародыши; печень, циррозом превращенная в ноздреватую губку; жалкие остатки выкидышей и голова человека, который нормально жил долгие годы с застрявшим в мозге наконечником стрелы.